Аркадия - [41]

Поравнявшись с местом недалече от меня, где несколько волопасов упражнялись в меткости, он спросил, не видали ль они его белую корову с черным пятнышком на лбу, которая, не раз убегая из стада, повадилась гулять с их быками. Пастухи приветливо отвечали, что ему не придется долго томить себя поиском, ибо наступает полуденный зной, а в эту пору стада обычно пережевывают жвачку утренней зелени в прохладной тени деревьев. Впрочем, они послали туда одного из товарищей, весьма волосатого и дикого видом, которого по всей Аркадии звали Урсакием[191], – чтобы он тем временем поискал корову и привел ее сюда.

Тогда Карин[192] – так звали потерявшего корову – присел под ближним буком и, после довольно продолжительной беседы обратившись к нашему Опику, дружески попросил его спеть. На что тот с мягкой улыбкой ответил:

– Сынок, все земное, и даже дух, хоть он и небесен, уносят с собою годы и разрушительная старость. Часто вспоминаю, как мальчиком, бывало, с рассвета до заката пел без устали, а теперь многие песни выпали у меня из памяти; да хуже того, потерял я и голос, ибо волки некогда заметили меня прежде, чем я обнаружил их[193]. Но даже если бы волки не лишили меня его, – белизна моих волос и охладевшая кровь не велят мне браться за то, что прилично молодым; давно уже принес я по обету свою свирель лесному Фавну. А ведь здесь немало таких, что могли бы принять вызов от любого пастуха, похваляющегося пением; они вполне способны доставить тебе то, чего ты у меня просишь. Если и не говорить о многих, весьма искусных и опытных, вот хотя бы наш Серран[194]: если б его услышали даже Титир с Мелибеем, то не лишили б его самой высокой похвалы. Ради любви к вам, а также и к нам, он, если ему сейчас нетрудно, споет и доставит всем нам удовольствие.

Тогда Серран, во-первых, поблагодарив как подобало Опика, отвечал:

– По справедливости я назвал бы себя самым слабым и неискусным изо всей нашей братии; но, чтобы не быть неучтивым к тому, кто, да простит он меня, незаслуженно удостоил меня такой чести, попытаюсь, чем могу, ему повиноваться. И поскольку потерявшаяся корова Карина сейчас приводит мне на ум одно происшествие, для меня весьма горестное, о нем я и буду петь. А ты, Опик, будь так добр, отложив старость и отговорки, что кажутся мне скорее излишними, чем необходимыми, отвечай моему запеву.

И начал так:

Эклога шестая

Серран и Опик

Серран

Мой Опик, хоть и стар ты, и насыщен

В тебе сокрытой мудростью и разумом,

Восплачь, со мною горе разделяя.

Теперь не сыщешь в мире друга верного:

Погибла верность; торжествует зависть,

Обычай злой везде укореняется.

Коварство всюду правит и предательство,

Беря начало в злом корыстолюбии,

И сын уж на отца творит засаду.

Один кривится мне улыбкой льстивою,

Другой кивает кротко, примеряясь

Вонзить между лопаток жало острое.

Опик

Но зависть, сын, сама себя снедает

И гибнет, как ягнята мрут от сглаза

Иль от сосновой тени вредоносной[195].

Серран

Однако выскажу: пусть даруют мне боги

До дней, когда в снопы сберут пшеницу,

Увидеть месть тому, кто ищет смерти мне,

И выпустить, чем сердце переполнено,

Узрев его хоть с дерева разбившимся,

Чтоб утешение во мне смешалось с радостью!

Дорогу знаешь ты, дождем размытую:

Там прятался, когда мы возвращались,

Тот вор, кому желаю вечно плакать я.

Никто его не видел: дружно пели мы;

Но перед ужином один пастух взволнованный

Войдя туда, где у огня сидели мы,

Сказал: «Серран, взгляни-ка, сомневаюсь,

Что козы твои целы». – Побежал тут я,

Да так упал – доныне ломит локоть.

Ох, а теперь – к кому за справедливостью

Прибегнуть мне? Да где сыскать ее?

Какого бога умолить о помощи?

Двух коз и двух козляток тот лукавейший

Из стада моего унес предательски;

Так алчность ныне миром завладела!

Кому пожалуюсь? Меня связал ведь клятвою,

Кто рассказал мне о случившемся; и нем я.

Помысли же, какой терзаюсь мукой!

Вор похвалился о добре украденном

И, сплюнув трижды, сразу стал невидим,

Владея мастерством чародеяния.

Когда б увидел я его, живым не смог бы

Он убежать от псов разгоряченных:

У них в зубах – напрасно звать о помощи.

Но зелья, камни ведовские, соки травные,

Но кости мертвые с могильною землею,

Заклятья, многой обладающие силою,

Всегда он носит на себе, их помощью

В воде и в воздухе умея растворяться,

И может чарами хоть целый мир опутать!

Опик

Он – как Протей[196], что в дуб из кипариса,

Из змея в тигра мог преобразиться,

В быка, в козу, в поток, в речные камни.

Серран

И как, мой Опик, видя в мире изменение

Лишь от дурного к худшему, не плакать

О веке добром, что пришел в растление!

Опик

Когда я только начинал касаться

Земли побегов первых и, бывало,

Пшеницу на осле возил на мельницу,

Старик-отец, весьма меня любивший,

Нередко, сидя под тенистым дубом[197],

Словами ласковыми подзывал меня

И с кротостью учил, как малолетнего,

Стадами править, ровно подстригать руно,

Сполна выдаивать все молоко из вымени.

Порой же что-то вспоминал из древности,

Когда имели речи дар животные,

А небеса щедрей точили милости.

Тогда и сами боги не стыдились

Водить стада на пастбища зеленые

И пели так же, как и мы поем.

Тогда никто не восставал на ближнего:

Все было общим, и полей не межевали;