Аркадия - [39]

И под звуки рога каждый, покинув ложе лени, украсился лучами белеющего восхода для новых радостей. Выгнав из хлевов застоявшиеся стада, мы вышли в путь следом за ними, которые при каждом шаге по молчаливым лесам будили сонных птиц хором своих колокольчиков; мы шли в задумчивости, размышляя, где с приятностью для стад и для себя могли бы провести целый день. И пока один предлагал одно, другой – другое, Опик[184], старейший из нас и весьма уважаемый всеми пастухами, сказал:

– Если вы согласны иметь меня проводником, я проведу вас в местность, довольно близкую и, по моему мнению, весьма благоприятную, о которой что ни час я вспоминаю; ибо почти всю мою юность провел там в полном счастии, под звуки музыки и песен, – так что еще помнят меня тамошние камни, привыкшие откликаться на мой напев. Там и доныне, полагаю, найдется немало деревьев, на которых в дни, когда кровь моя была горячее, выреза́л я ножом имя той, которую полюбил больше всех девушек в нашем краю. Вероятно, теперь эти буквы выросли вместе с деревьями; и я прошу богов сохранить их навсегда, в похвалу и вечную славу ее имени.

Всем равно пришлось по душе предложение Опика, и мы тотчас ответили, что готовы следовать за ним. Пройдя немногим более двух тысяч шагов, мы достигли истока реки, называемой Эримант[185], что, выходя под горой из расщелины в голой скале, с громким и пугающим рокотом, с клочьями белой пены вырываясь на равнину и пересекая ее, журча пробирается по ближним рощам. Издалека, по первому впечатлению, она наводит на путника невыразимый страх, отнюдь не без причины: ибо среди окрестного народа идет молва, что здесь обитают нимфы этого края, и они-то, желая вселить ужас в тех, кто хотели бы приблизиться, производят звук, столь странный для слуха. Поскольку среди грохота не было возможно наслаждаться ни беседой, ни пением, мы стали мало-помалу подыматься на эту не особенно крутую гору, по склону которой среди, может быть, тысячи кипарисов росли пинии, столь высокие и раскидистые, что одной хватило бы затенить целую рощу. Дойдя почти до верха, – а солнце было еще не очень высоко, – мы уселись кто куда на свежей траве. Но овцы и козы, охочие больше до пищи, нежели до отдыха, пустились вразброд по диким и крутым местам этой лесистой горы, иная ощипывая лист ежевики, иная – совсем юное деревце, только-только поднявшееся над землей; одна тянулась достать до ивовой ветки, другая обгладывала нежные верхушки дубков, а многие, утоляя жажду в чистых ручьях, играли, видя в них свои отражения столь ясно, что, если посмотреть чуть издалека, легко можно было поверить, будто они подвешены к опрокинутым берегам.

В то время как внимательно, в молчании, мы оглядывали все это, позабыв и о песнях, и обо всем остальном, до нас донесся издалека звук свирели и трещоток, смешанный с громкими голосами пастухов. Поднявшись с мест, где кто сидел, увлеченные любопытством, мы направились к той стороне горы, откуда слышались голоса, и, проникнув сквозь запутанную чащу, вышли на поляну. С десяток волопасов плясали здесь вокруг почитаемой могилы пастуха Андрогея[186], подобно тому как в полночь пляшут в лесах сладострастные сатиры, предвкушая, когда из ближних рек выйдут любимые ими нимфы; увидев пляшущих, присоединились и мы к поминальному обряду. Один из волопасов, по виду наиболее почтенный, стоял посреди круга танцующих, перед высоким курганом, у алтаря, только что выложенного из свежего дерна. На него, согласно древнему обычаю, он возлил из двух сосудов свежее молоко, из двух других – жертвенную кровь, и еще из двух – благородное и ароматное вино, а затем, взяв пеструю охапку нежных цветов, бережно и благоговейно поднес ее к могиле, под музыку свирели и трещоток возглашая пространные похвалы погребенному пастуху:

– Радуйся, радуйся, Андрогей; и если по смерти душам дано слышать, услышь наши речи; и где бы ты ни обитал счастливо, благосклонно прими торжественные почести, приносимые тебе твоими волопасами! Без сомнения верю, что твоя возвышенная душа, облетая ныне эти леса, видит и слышит все, что совершаем мы сегодня в твою память над обновленной могилой. И если это поистине так, – может ли быть, чтобы ты не ответил на столь многие призывы? Ах, было у тебя в обычае увеселять наш лес приятной гармонией под сладостные звуки твоей свирели; и как ныне приходится тебе, заключенному в тесноте среди хладных камней, лежать в вечном молчании? Твои кроткие речи смиряли ссоры и тяжбы между пастухами; как же теперь, отошед, ты оставил их словно потерянными, опечаленными сверх всякой меры? О честной отец и наставник всего нашего народа, где найдем мы равного тебе? Чьему учению покоримся? По чьим уставам будем ходить с уверенностью? Поистине, не знаю, кто будет нам впредь верным путеводителем в запутанных случаях. О благорассудительный пастырь, неужели больше не увидят тебя наши леса? Когда еще на этих горах возлюблены будут справедливость, непорочная жизнь и почтение к богам? Все это прекрасно цвело под твоими крылами; может быть, никогда прежде досточтимый Термин[187] не межевал столь справедливо спорные поля, как в твое время. Увы, кто еще в наших лесах сможет так воспевать нимф? Кто даст верный совет в житейских превратностях? Кто пошлет доброе утешение в печалях, как делал ты, часто воспевая на берегах рек твои сладчайшие стихи! Увы, не слыша твоей свирели, наши стада без охоты пасутся на зеленых лугах, – а когда ты был жив, с каким наслаждением под ее звук они пережевывали жвачку в прохладной тени дубов! Увы, вслед за тобою покинули эти поля все наши божества. И сколько раз, посеяв чистое белое зерно, вместо него мы выращивали на безутешных бороздах лишь злополучный плевел