Аркадия - [42]

Плоды всечасные дарило Изобилие[198].

Железа не было, – что вот уж скоро, кажется,

Людское племя истребит, – и ссор не ведали,

Из коих злоба и война произрастают.

Тогда не предавались буйной ярости

И не слыхали про вражду междоусобную,

Что мир на части раздирает ныне.

Те старцы, что уж силы не имели

Ходить в леса, встречали смерть бестрепетно

Иль силой трав волшебных молодели.

Не мрачные, не зябкие, но теплые

И ясные стояли дни, не совы ухали,

Но птицы легкие и нежные звенели.

Земля, что ныне из глубин родит побеги

Сплошь ядовитые и травы смертоносные,

Вся оглашаясь плачем и рыданием,

Тогда целебными обиловала травами,

Бальзамом, и точила росный ладан,

Благоухала миррой многоценною.

Там человек вкушал в тени отрадной

Млеко и желуди иль ягоды тутовника

И вереса. О времена блаженные![199]

Я, мысля о деяньях предков, чту их

Не словом лишь, но, до земли склоняясь,

Как святости примеры, прославляю.

Где ныне доблесть та? Где слава древняя?

Где древние роды? Увы, лишь пепел,

Но громко вопиет о них история.

Их юноши влюбленные и девы,

Ходя в лугах, друг в друге обновляли

Огонь и стрелы первенца Венерина.

Не знали ревности они, но, забавляясь,

Под цитру танцы плавные водили,

Целуясь непрестанно, словно голуби.

О верность чистая, о их обычай сладостный!

Теперь же знаю: мир непостоянный

Лишь безобразнее становится, ветшая;

И всякий раз, когда я размышляю

Об этом, друг мой, сердце рассекает мне

Неисцелимая отравленная рана.

Серран

Ох, ради бога, замолчи, чтоб не убить меня,

Ибо, коль выскажу все, что в душе таится,

Так затрещат леса и кручи горные.

Молчать? Но боль велит невыносимая

Открыть… Ты имя знаешь ли: Лациний?[200]

Ох, и назвать-то – сердце обмирает…

Он бдит всю ночь, ложится в час предутренний,

И все его недаром Каком[201] кличут,

Ибо чужими он слезами кормится.

Опик

Ого! И сколько ж Каков рыщут здесь!

Хоть правду молвят, что один лукавый

И тысячу достойных обесславит.

Серран

Да, много тех, что тянут кровь из ближнего!

Имею опыт я, наученный потерею

И псов моих бессильными трудами.

Опик

И я тому же неустанно удивляюсь,

Хоть стар уже и много спину горбил,

Не продавая ум, но покупая лишь.

О, сколько их в лесистом нашем крае,

По виду добрых пастухов, украсть готовых

Всё: плуг, свирель, иль грабли, иль мотыгу!

Стыда ль, бесчестья ль – вовсе не боятся

Те, что, вороне-хищнице подобно,

Повадились в чужой суме копаться,

Закостенев душой от жизни злобной.

Проза седьмая

Когда Опик подошел к концу пения, с большим удовольствием выслушанного всей братией, Карин, дружески обращаясь ко мне, спросил, кто я таков, откуда пришел и по какой причине жительствую в Аркадии. С глубоким вздохом, как принуждаемый необходимостью, я отвечал ему так:

– Не могу я, любезный пастух, без сильной печали вспоминать минувшее. Оно и само по себе имеет для меня мало радости; но коль поведаю о нем сейчас, находясь в еще большей тяготе, это лишь усилит боль, растравив незалеченную рану, которую, конечно, безопаснее не трогать. Но поскольку выговориться бывает для несчастного облегчением бремени, всё-таки расскажу.

Неаполь, как каждый из вас мог не единожды слышать, – это расположенный в самой плодородной и приятной для жизни части Италии, на морском берегу, город славный и знатнейший как в военном отношении, так и в том, что касается образованности, наверное не уступающий ни одному другому на свете. Возведенный переселенцами из Халкиды над древними останками сирены Партенопеи[202], он принял и доныне удерживает чтимое имя погребенной девы. В нем, стало быть, родился и я – и, происходя не от безвестной крови, но (если к лицу мне говорить об этом), как ясно показывают гербы моих предков, помещенные в самых знаменитых местах сего города, от древнейшего и благородного корня, – считался не последним среди моих юных сверстников. Дед моего отца, уроженец Цизальпинской Галлии[203], – хотя, если обратиться к началу, мы происходим из самой дальней части Испании, где местами еще и теперь живут потомки моего рода, – славился не только благородством корней, но и собственными подвигами. Когда Карл Третий[204] достославными подвигами прокладывал путь к своему авзонскому королевству, прадед мой, предводительствуя немалой дружиной, за свою доблесть был удостоен обладания древней Синуэссой[205], вместе со значительной частью Фалернских полей и Массийских гор[206], получив также небольшое владение повыше того участка берега, где врывается в море буйный Вольтурн, и еще – Литерн, место хоть и пустынное, однако славное священным прахом божественного Африканца[207]. Кроме того, в плодородной Лукании он имел под своим досточтимым титулом многие уделы и замки, от которых мог бы, как требовало его положение, жить в полном довольстве. Но фортуна, более щедрая в даянии, нежели заботливая в сохранении мирского благополучия, повернула колесо так, что с течением времени, после смерти и Карла, и его законного наследника Ладислава, вдовствующее королевство перешло в руки женщины[208]. А она, побуждаемая природным непостоянством и переменчивостью нрава, к другим своим весьма дурным делам прибавила и то, что нас, возвеличенных высшей честью при ее отце и брате, изводя и унижая, ввергла в ничтожество и в почти окончательную погибель. Да и кроме того, сколько и какие тяготы и злоключения претерпели дед мой и отец, долго было бы рассказывать.