Аркадия - [44]

Бывает, у меня захватывает дух, когда наблюдаю (так уж вошло у меня в привычку в ваших лесах) за бродящими стадами и вижу среди тучных полей исхудалого быка, едва носящего ссохшуюся шкуру на слабых костях, – и не могу смотреть на него, поистине, без труда и неизмеримой скорби, сознавая, что одна и та же любовь является для меня и для него причиной мучительного существования. Иногда, избегая сходок пастухов, чтобы в уединении думать о своих горестях, вижу, как влюбленная телка с ревом бродит одна сквозь высокие леса, ища юного бычка, а потом до изнеможения катается по прибрежному лугу, забыв о пище, не дожидаясь ночной тьмы, – и как томлюсь, глядя на нее, я, влачащий подобную жизнь, лишь тот поймет, кто испытал или испытывает то же самое. И, поднимаясь из внутренних глубин, приходит мне на ум скорбь неисцелимая, с великой жалостью к себе, которая не оставляет на мне в покое ни единого волоса, и по занемевшим членам идет томительная испарина, а сердце бьется так, что, поистине, если б я сам того не желал, то боялся бы, что болящая душа вот-вот расстанется с телом.

Но зачем мне рассказывать дальше то, что каждому явно? Я никогда не слышу, чтобы кто-то из вас звал меня «Саннадзаро»; но, сколь бы ни была досточтима фамилия моих предков, я, вспоминая, что она некогда звала меня «Синчеро»[210], не нахожу причины печалиться. Когда же слышу звук свирели или пение петуха, всякий раз из очей моих текут горькие слезы, оттого что вновь приходят на память радостные дни, когда я пел ей под музыку свои стихи, а она их горячо хвалила. И чтобы не описывать подробно все мои мучения: ни одна вещь не привлекает меня, никакое празднество, никакая игра не может, – не говорю: увеличить мою радость, но хотя бы уменьшить мое горе; и прошу кого угодно из богов, кто внемлет стонам терпящих то же, что и я, – да положит он этому конец, послав мне или скорую смерть, или благоприятный исход.

И Карин ответил на мою долгую речь:

– Тяжки скорби твои, мой Синчеро, и поистине, слушать о них нельзя без величайшего сострадания. Но прошу тебя, – и да приведут боги в твои объятия желанную женщину, – спой еще раз стихи, которые, слышал я, пел ты однажды лунной ночью. Если б слова их не выпали у меня из памяти, я и мелодию припомнил бы. А я подарю тебе эту свирель с дудочками из бузины, которую своими руками собирал на горных кручах, в местах, куда, полагаю, никогда не долетал голос утреннего петуха, что мог бы испортить ее звук. И надеюсь – если судьбой у тебя это не отнято – что с нею ты еще более высоким слогом некогда воспоешь любови фавнов и нимф. И если первые начатки твоей юности ты даром сеял здесь на воздух, среди простых и безыскусных пастушеских напевов, то счастливый расцвет твой проведешь под звучными трубами знаменитейших поэтов твоего века, с надеждой и на вечную славу.

Сказав это, он умолк; а я, взяв в руки привычную лиру, начал так:

Эклога седьмая

Синчеро, один

Ночною птицей, что боится солнца,

Таюсь, бродя в местах густых и темных,

Доколе день сияет над землей;

Когда ж на мир тенями сходит вечер,

Меня, как прочих, не покоит сон,

Но бодрствую, рыдая над лугами.

Когда, бывает, в рощах меж лугами,

Куда лучом не досягает солнце,

Мне очи мутные от слез прикроет сон,

Тогда кошмары дел пустых и темных

Идут за мной, и возбраняет вечер,

Ища покой, на миг упасть на землю.

О мать всеобщая, предобрая земля!

Ты дашь ли мне почить в твоих лугах?

Дозволь уснуть мне в этот поздний вечер

И пробудиться лишь тогда, как Солнце

Лучи прольет моим зеницам темным

И одиночество прогонит, словно сон.

Со дня, когда глаза мои прогнали сон,

Мне вместо ложа – хладная земля,

Дни, вместо ясных, пасмурны и тёмны,

Бурьян покрыл цветущие луга;

Когда же смертным ярко светит солнце,

Темнеет для меня ненастный вечер.

Но госпожа[211] – хвала ей! – в некий вечер

С улыбкою мой посетила сон,

Возвеселив мне грудь, как будто солнце

После дождя осиявает землю,

Рекла: приди и рви в моих лугах

Цветы, тоску пещер покинув темных.

Прочь от меня лети, рой мыслей темных,

Мне затмевавший жизнь, как долгий вечер:

Я выхожу в пресветлые луга,

Где среди трав вкушу желанный сон.

Никто, как я, из населявших землю

С таким блаженством не взирал на солнце.

Скорее, песня, потечет к востоку солнце,

Скорей сойду в печали к царствам темным,

Чем средь лугов меня застанет сон.

Проза восьмая

Лишь только дошел я до последних нот моей песни, Карин, обращаясь ко мне, радостным голосом воскликнул:

– Возвеселись, пастух-неаполитанец, и, насколько возможно, отгони от себя душевную смуту, да просветлеет твое истомленное чело! Ибо верю, что совсем скоро вернешься ты и к милой родине, и к той женщине, которую еще более родины вожделеешь, если не обманывает меня очевидное и радостное знамение, что являют о тебе боги.

– Но как может это сбыться? – отозвался я. – Неужели доживу я до того, что увижу ее вновь?

– Конечно! – отвечал он. – Никакое из божественных предзнаменований и обещаний не дается, чтобы сбить человека с пути, но все они точны и непогрешительны. Итак, утешься и укрепись надеждой на будущую радость, ибо я уверен, что надежда твоя не будет тщетной. Разве не видишь, как наш Урсакий, ликуя, возвращается с правой стороны