Аркадия - [45]
А чтобы посреди горестей подкрепить в тебе надежду, открою, что и я был в подобном и, может быть, в более прискорбном положении, чем когда-либо выпадало тебе, – не считая той муки добровольного изгнания, которая сейчас так жестоко тебя гнетет. (Теперь-то я могу себя назвать пусть не вполне утешенным, но хотя бы отчасти облегченным от этих горестей.) Ибо ты не ввергал себя в опасность потерять то, что с великим трудом, казалось, завоевал, как случилось со мною, который все свое благо, всю надежду, все счастье, все разом вручил слепой фортуне – и тут же потерял. И ничуть не сомневаюсь, что как потерял, так и остался бы утратившим навсегда, если бы, подобно тебе, отчаялся в обильной милости богов.
Итак, я был – и останусь, пока дух живет в этих членах, – с самого детства горячо воспламенен любовью к одной девочке, которая, на мой взгляд, не только всех пастушек Аркадии, но даже святых богинь весьма превосходила красотою. А поскольку она с самого нежного возраста была расположена к служению Диане[213] и я, подобно ей, был рожден и воспитан в лесном краю, мы с удовольствием вместе проводили время среди чащ, будучи, как угодно было богам, столь похожи в наших обычаях, что между нами возникла великая любовь и нежность: ни я, ни она не знали радости или утехи сильнее, чем быть рядом. Оба наравне, вооруженные чем подобало, уходя в леса на сладчайшую охоту, мы покидали исхоженные места не иначе как разделивши добычу между собой и посетив с должной честью алтарь святой богини, которой приносили то страшную голову щетинистого кабана, то ветвистые рога быстроногого оленя, развешивая их на высоких пиниях.
Получая высшую отраду от любой охоты, более всего мы, однако, увлекались ловлей простых и невинных птиц, ибо эту забаву можно было длить с большей приятностью и меньшим трудом, чем любую другую. Иногда на рассвете, как только исчезали звезды, мы, глядя, как от приближения солнца среди пурпурных тучек алеет восток, шли в какую-нибудь долину, подальше от людских жилищ, и там, выбрав пару особенно высоких и прямых деревьев, натягивали широкую сеть, столь тонкую, что ее с трудом можно было различить между ветвей. Ей мы дали имя Арахны[214]. Весьма искусно и хитро пристроив ее там, где нам было нужно, мы заходили в самую гущу леса и там, громко плеща в ладоши, на ходу ударяя по зарослям палками или камнями, криками сгоняли по направлению к сети дроздов, скворцов и множество других птиц, так что они, в ужасе несясь от нас, бились грудью о простертую сеть и падали в подставленные мешки. Наконец, видя, что добычи набралось достаточно, мы отвязывали концы, сеть падала, и в ней находя одних жалостно плачущими, других уже полумертвыми, мы набирали их в таком количестве, что, уставши убивать и не имея достаточно мешков, куда класть, так в неразобранных сетях и тащили их в наши жилища.
Иной раз, плодоносной осенью, когда бесчисленные стаи птиц то полощутся в небе, как знамя, то кажутся зрителю густым круглым комом, носимым в воздухе, мы, поймав две или три (что никогда не составляло труда), привязывали к лапке каждой из них конец длинной тонкой бечевки, намазанной клеем из омелы, – такой длинной, чтобы только было под силу нести птице. И когда пернатое войско приближалось, выпускали птиц на волю. Они тут же летели к своим товарищам и, смешиваясь с ними, как велела им природа, посредством намазанной клеем бечевки немалую часть этого густого множества увлекали на землю. Чувствуя, что их тянет книзу, и не понимая причины, мешавшей им лететь, несчастные безудержно кричали, наполняя воздух скорбными голосами. На просторных полянах мы тут и там подбирали их у себя под ногами; и редко бывало, чтобы возвращались домой, не наполнив мешков до верха.
Вспоминаю, сколь часто смеялись мы над горем незадачливой вороны, – и послушайте, как это бывало. Каждый раз, когда нам в руки попадала одна из них, мы тут же шли на открытое ровное место и там привязывали ее, распростертую, спиной к земле; и она, ужасно каркая, билась так яростно, что привлекала к себе всех окрестных ворон. Тогда иная из них, может быть сильнее влекомая жалостью к страданиям подруги, чем удерживаемая предостережениями иных, бросалась к ней на помощь… но сколь часто за доброе дело получала злое воздаяние! Ибо как только она подлетала к ожидавшей избавления, та сразу же обхватывала и удерживала ее когтистыми лапами: и хоть и рада была б она избавиться от этих когтей, да не могла: та вцеплялась в нее так крепко, что взлететь было нечего и думать. И вот разгоралась битва: одна пыталась бежать, другая получить помощь; первая и вторая, одинаково стремясь скорее спасти себя, нежели подругу, боролись каждая за свою жизнь. Вдоволь натешившись, мы выходили из своего укрытия, чтобы разделаться с ними. Крик прекращался, и снова мы скрывались в том же месте, ожидая, когда другая ворона прилетит повторить для нас ту же забаву.
