Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [6]

Там он представил меня своему отцу, преподавателю английского и литературы. Никогда прежде мне не доводилось встречать мексиканца, который преподавал бы английский. Я даже не знал, что такие существуют.

Он вовсе не был похож на учителя: молодой, симпатичный, дружелюбный, а в глубине души, казалось, по-прежнему ребенок. Он любил жизнь во всех ее проявлениях и сильно отличался от моего отца, который всегда держался от мира на расстоянии. В моем отце жила тьма, которую я не мог понять, а в отце Данте ее не было. Даже его темные глаза словно источали свет.

В день нашего знакомства на нем были джинсы и футболка; он сидел в кожаном кресле в своем кабинете и читал книгу. Я еще никогда не видел, чтобы у кого-то дома был настоящий кабинет.

Данте подошел к отцу и поцеловал его в щеку.

Я бы так никогда не сделал. Никогда в жизни.

– Ты сегодня не брился, пап.

– Лето же, – ответил тот.

– И это значит, что тебе не надо работать.

– Это значит, что я должен закончить свою книгу.

– Писать книгу – это не работа.

В ответ отец Данте расхохотался.

– Тебе еще предстоит узнать, что такое работа.

– Ну лето же, пап. Сейчас я о работе слышать не хочу.

– Ты никогда не хочешь о ней слышать.

Данте понял, к чему идет разговор, и резко сменил тему.

– Ты теперь отращиваешь бороду?

– Нет, – засмеялся его отец. – Для бороды слишком жарко. Да и мама твоя перестанет меня целовать, если я перестану бриться.

– Ого, а она строгая.

– Ага.

– И как ты будешь жить без ее поцелуев?

Отец Данте ухмыльнулся и посмотрел на меня.

– И как ты его терпишь? Ты же Ари, да?

– Да, сэр.

Мне было не по себе. Странно знакомиться с чьими-то родителями. Те, с кем я встречался раньше, не горели желанием со мной разговаривать.

Отец Данте поднялся с кресла и отложил книгу. Потом подошел ко мне и пожал мне руку.

– Я Сэм, – сказал он. – Сэм Кинтана.

– Приятно познакомиться, мистер Кинтана.

Я сто раз слышал фразу «Приятно познакомиться». Когда ее произнес Данте, она звучала искренне, но в моем исполнении – как-то глупо и банально. Мне захотелось куда-нибудь спрятаться.

– Можешь называть меня Сэмом, – сказал мистер Кинтана.

– Не могу. – Боже, как мне хотелось спрятаться.

Он кивнул.

– Это очень мило. И уважительно.

Мой отец никогда бы не сказал «мило».

Мистер Кинтана выразительно взглянул на Данте.

– Смотри, какой вежливый молодой человек. Тебе есть чему у него поучиться, Данте.

– То есть ты хочешь, чтобы я называл тебя мистером Кинтаной?

Они оба едва сдерживали смех. Затем мистер Кинтана вновь повернулся ко мне.

– Как плавание?

– Данте – хороший учитель, – сказал я.

– Данте много в чем хорош. Но вот с уборкой комнаты у него не очень. Она в его голове слишком связана со словом «работа».

Данте стрельнул в него взглядом.

– Это намек?

– А ты быстро соображаешь, Данте. Весь в маму.

– Не умничай, пап.

– Что ты там сказал?

– Это что, по-твоему, обидное слово?

– Дело не в слове, а в твоем тоне.

Закатив глаза, Данте уселся в кресло отца и снял кроссовки.

– Не устраивайся тут. Этажом выше, – мистер Кинтана ткнул пальцем в потолок, – свинарник с твоим именем на двери.

Слушая их, я не мог не улыбнуться: они так хорошо ладили друг с другом, так легко и сердечно общались, будто любовь между отцом и сыном – нечто совсем простое и естественное. С мамой у меня порой так бывало – просто и естественно. Порой. А вот с отцом – нет. Интересно, думал я, каково это: прийти к отцу и поцеловать его в щеку?..

Мы поднялись на второй этаж, и Данте показал мне свою комнату. Комната была большая и светлая, с высоким потолком, деревянным полом и кучей окон. Бардак тут царил знатный: весь пол в одежде, повсюду книги, старые альбомы, исписанные блокноты и полароидные снимки; тут – пара фотоаппаратов и гитара без струн, там – нотные листы и пробковая доска, увешанная заметками и фотографиями.

Данте включил музыку. У него был виниловый проигрыватель. Настоящий проигрыватель из шестидесятых.

– Это мамин, – объяснил он. – Она хотела его выбросить, представляешь?

Потом поставил Abbey Road[9], свой любимый альбом.

– Винил, – сказал Данте. – Настоящий винил, а не эта кассетная дрянь.

– Что не так с кассетами?

– Я им не доверяю.

Мне такой ответ показался до ужаса странным. Странным и смешным.

– Пластинки легко царапаются.

– Если их беречь, то нет.

Я обвел взглядом бардак в его комнате.

– Да уж, я вижу, как усиленно ты бережешь свои вещи.

Он не рассердился. Он рассмеялся. Затем дал мне книгу.

– Вот, – сказал он. – Можешь почитать, пока я прибираюсь.

– Может, мне лучше просто уйти? – Я замолчал и снова оглядел его неубранную комнату. – Тут как-то страшновато.

Он улыбнулся:

– Не надо, не уходи. Я ненавижу убирать.

– Наверно, это потому, что у тебя так много всего.

– Да ладно, это просто вещи.

Я ничего не ответил. У меня столько вещей не было.

– Если ты останешься, – продолжил Данте, – прибираться будет не так противно.

Я чувствовал себя не к месту, но согласился:

– Ладно. Тебе помочь?

– Нет. Это моя работа. – В голосе его сквозила обреченность. – Как сказала бы моя мама: «Это твоя ответственность, Данте». Ответственность – ее любимое слово. Она считает, что отец меня слишком жалеет. Конечно, жалеет. А чего она ждет? Папа – человек мягкий. Она сама за него вышла, так чего удивляется?