Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [51]

Вскоре ветер усилился. Гром гремел все ближе, молнии сверкали чаще, и вдруг хлынул ливень. Мы бросились в пикап, продолжая хохотать и не в силах остановиться.

– Это какое-то безумие! – выдохнул я. – Настоящее безумие.

– Безумие, – повторил Данте. – Безумие-безумие-безумие!

– Безумие… О боже.

Я хотел, чтобы мы смеялись вечно. Мы прислушивались к шуму. Господи, ливень был безумный – прямо как в день аварии.

– Давай выйдем, – предложил Данте. – Под дождь.

Я смотрел, как он снимает одежду: футболку, шорты, трусы. Все, кроме кроссовок. Это меня рассмешило.

– Ну что, – спросил он, берясь за рукоятку двери. – Готов?

– Постой, – сказал я, а потом снял футболку и все остальное. Все, кроме кроссовок.

Мы смотрели друг на друга и смеялись.

– Готов? – спросил я.

– Готов, – ответил он.

Мы выбежали под дождь. Боже, какими же холодными были капли.

– Капец! – закричал я.

– Капец! – подхватил Данте.

– Мы долбанутые.

– Ага! – смеялся Данте.

Дождь хлестал наши тела, а мы бегали голышом вокруг машины до тех пор, пока не выбились из сил и не стали задыхаться. Потом мы снова забрались в машину, смеясь и пытаясь отдышаться. Внезапно дождь закончился. Так бывает в пустыне: ливень начинается и кончается совершенно неожиданно.

Я открыл дверцу и вышел навстречу сырому ночному воздуху и порывистому ветру. Вытянул руки к небу. Закрыл глаза.

Данте встал рядом. Я чувствовал его дыхание.

Даже не знаю, что бы я сделал, если бы в тот миг он до меня дотронулся. Но он не стал.

– Умираю с голоду, – сказал он.

– Я тоже.

Мы оделись и поехали в город.

– Что будем есть? – спросил я.

– Менудо, – ответил он.

– Любишь менудо?

– Ага.

– Значит, ты настоящий мексиканец.

– А целоваться с парнями настоящие мексиканцы любят?

– Сомневаюсь, что любовь к парням – изобретение американцев.

– Наверное, ты прав.

– Ага, наверное. – Я покосился на него. Он терпеть не мог, когда я оказывался прав. – Как насчет «Тако у Чико»?[44]

– У них нет менудо.

– Тогда, может, пойдем в «Удачи!»[45] на Аламеде?

– Папа его обожает.

– И мой тоже.

– Они на боулинге, – сказал я.

– Они на боулинге.

И мы так захохотали, что мне пришлось свернуть на обочину.

До кафе мы добрались уже такими голодными, что заказали каждому по менудо и энчиладе[46].

– У меня красные глаза?

– Нет, – ответил я.

– Отлично. Тогда можем ехать по домам.

– Ага, – кивнул я.

– Поверить не могу, что мы это сделали.

– Я тоже.

– Но было весело, – сказал он.

– Боже, – выдохнул я. – Было просто невероятно.

Одиннадцать

Папа разбудил меня очень рано.

– Мы едем в Тусон, – сказал он.

Я сел в кровати и уставился на него.

– Я сделал кофе.

Ножка вышла за ним из спальни.

Я задумался, не злится ли он на меня, и гадал, зачем нам в Тусон. От резкого пробуждения чувствовал я себя вяло. Я натянул джинсы и поплелся на кухню. Папа вручил мне чашку кофе.

– Сколько знаю детей, никто не пьет кофе. Ты единственный.

Я попытался поболтать с ним, притвориться, что того воображаемого разговора не было вовсе. Конечно, папа о нем и не подозревал, но я-то знал.

А еще я знал, что в самом деле хотел ему это сказать, пускай и не сказал.

– Однажды дети во всем мире будут пить кофе, пап.

– Пойду-ка покурю, – сказал он.

Мы с Ножкой вышли за ним во двор.

– Как ваш боулинг? – спросил я, глядя, как он закуривает.

Он ухмыльнулся.

– Было весело. Хотя получалось у меня неважно. К счастью, у Сэма тоже.

– Тебе надо почаще выбираться из дома, – заметил я.

– Тебе тоже. – Он затянулся сигаретой. – Ночью звонила мама. Твою тетю хватил удар. Это серьезно. Она не выкарабкается.

Я вспомнил, как однажды гостил у нее все лето. Я был еще мальчиком, а она – уже женщиной. Доброй женщиной. Она так и не вышла замуж – но это, конечно, не имело значения. Она понимала мальчишек, умела смеяться и общалась с детьми так, что они ощущали себя центром Вселенной. Она жила вдали от остальной семьи, но я не знал почему, и никто мне этого не объяснил. Да я и сам никогда не спрашивал.

– Ари? Ты слушаешь?

Я кивнул.

– Иногда ты где-то витаешь…

– Да нет, я просто вспоминал. Вспоминал, как гостил у нее в детстве.

– Да, было дело. Ты не хотел возвращаться.

– Правда? Я этого не помню.

– Ты очень ее полюбил. – Папа улыбнулся.

– Возможно. Кажется, я всегда ее любил, и это странно.

– Почему странно?

– К остальным дядям и тетям я отношусь иначе.

Он кивнул.

– Хотелось бы, чтобы таких, как она, было больше. Твоя мама писала ей письма каждую неделю. Каждую неделю – на протяжении многих лет. Ты знал об этом?

– Нет. Наверное, писем у мамы теперь куча.

– Она хранит их все.

Я отпил кофе.

– Сумеешь отпроситься на работе, Ари?

Я представил его в армии. Как он спокойным ровным голосом отдает команды.

– Конечно, я же просто котлеты переворачиваю. Что они могут сделать? Уволить меня?

Ножка гавкнула. Она привыкла, что по утрам мы ходим бегать.

Я поднял взгляд на папу.

– А как быть с Ножкой?

– Данте, – ответил он.

К телефону подошла миссис Кинтана.

– Здравствуйте, – поздоровался я. – Это Ари.

– Я тебя узнала, – ответила она. – Ты сегодня ранняя пташка.

– Да. А Данте уже проснулся?

– Шутишь? Он встает за полчаса до выхода на работу и ни минутой раньше.

Мы рассмеялись.

– Знаете, я хотел попросить вас об одолжении или вроде того.