Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [23]

– Не такой уж я милый, мам.

– Не спорь со мной.

– Ну ладно, – согласился я. – Милый.

Она снова заплакала.

– Все хорошо, – повторил я. – Все в порядке.

В палату в сопровождении моего папы вошел Данте.

Мы посмотрели друг на друга и заулыбались. Над левым глазом у него красовалось несколько швов, под глазами залегли синяки; левая щека была исцарапана, а правая рука – в гипсе.

– Привет, – сказал Данте.

– Привет, – сказал я.

– А мы неплохо сочетаемся, – пошутил он.

– У меня прикид покруче, – прохрипел я.

– Наконец-то ты хоть в чем-то меня выиграл.

– Ага, наконец-то, – повторил я. – Выглядишь ты дерьмово.

Он подошел совсем близко.

– Ты тоже.

Мы просто смотрели друг на друга.

– Голос у тебя усталый, – сказал он.

– Ага.

– Я рад, что ты очнулся.

– Ага, очнуться-то очнулся, но во сне я чувствовал себя получше.

– Ты спас мне жизнь, Ари.

– Спаситель Данте. Всегда об этом мечтал.

– Не надо, Ари. Не шути так. Ты чуть не умер.

– Я не специально.

Он заплакал. Ох уж этот Данте и его слезы.

Данте и его слезы.

– Ты оттолкнул меня. Ты оттолкнул меня и спас мне жизнь.

– А кажется, как будто не только оттолкнул, но и расквасил тебе лицо.

– Зато теперь у меня новый образ, – улыбнулся он.

– Чертова птица, – сказал я. – Во всем виновата она. Давай винить во всем ее.

– Все, с птицами я завязал.

– Ничего ты не завязал.

Он снова заплакал.

– Прекрати уже, – сказал я. – Мама плачет, теперь ты тоже, и даже папа выглядит так, будто сейчас разревется. Правила! У меня есть правила. Плакать запрещается.

– Ладно, – сказал он. – Больше никаких слез. Парни не плачут.

– Парни не плачут, – повторил я. – Слезы меня утомляют.

Данте рассмеялся, но тут же снова посерьезнел.

– Ты нырнул, как в бассейне…

– Нам незачем это обсуждать.

Но он продолжал:

– Ты прыгнул на меня, как – не знаю – как вратарь на мяч, и столкнул с дороги. Все случилось очень быстро, но, блин, ты все равно будто бы знал, что делать. Только ты мог из-за этого умереть. – Я смотрел, как с лица его капают слезы. – И все из-за того, что я идиот, который вылез на дорогу, пытаясь спасти дурацкую птицу.

– Ты снова нарушаешь правило про слезы, – заметил я. – И птицы не дурацкие.

– Из-за меня ты чуть не умер.

– Ты ни в чем не виноват. Ты просто был собой.

– Хватит с меня птиц.

– А мне они нравятся.

– Все, я с ними завязал. Ты мне жизнь спас.

– Я же сказал, что не специально.

Это рассмешило всех присутствующих. Боже, как я был измотан. У меня все безумно болело, а Данте тем временем сжимал мою руку и повторял снова и снова:

– Прости, прости, Ари, Ари, прости меня, прости, Ари, прости.

После операции и морфия я чувствовал себя слегка пьяным.

Помню, я стал что-то напевать. La Bamba. Я знал, что Данте и мама с папой все еще рядом, но потихоньку проваливался в сон.

Помню, как Данте сжимал мою руку. И помню, как думал: «Простить тебя? За что, Данте? За что тебя прощать?»

Не знаю почему, но мне снился дождь.

Мы с Данте шли босиком. А дождь лил без остановки.

И мне было страшно.

Два

Не знаю, как долго я пробыл в больнице. Вроде бы несколько дней. Четыре или пять. А может, шесть. Черт, я не имел ни малейшего понятия. Казалось, я лежал там целую вечность.

У меня брали анализы. В больницах так всегда. Бесконечные обследования, чтобы убедиться, что у меня нет внутренних повреждений. Особенно травм мозга.

Приходил невролог. Волосы у него были черные, а глаза – темно-зеленые. Мне он не понравился. Он избегал смотреть окружающим в глаза. Казалось, что ему на все наплевать, или напротив – что его слишком все беспокоит. По всей видимости, общение с людьми давалось ему непросто. Он почти не разговаривал, только записывал что-то в блокнот.

Еще я заметил, что медсестры любят поболтать и обожают измерять давление. Они вечно это делали. А еще давать таблетку снотворного, а потом будить посреди ночи. Черт, как же я хотел спать. Мне хотелось уснуть и очнуться уже без гипса. Так я и заявил одной из медсестер:

– Может, усыпите меня и разбудите, когда снимут гипс?

Она улыбнулась:

– Глупыш.

Да уж. Глупыш.

Я хорошо помню, что моя палата утопала в цветах. Цветы от маминых церковных подружек. От родителей Данте. От моих сестер. От соседей. Цветы из маминого сада. Сплошные цветы. Блин. Раньше я спокойно относился к цветам, но теперь решил, что они мне не нравятся.

А вот хирург мне нравился. Он оперировал спортсменов. Он был молодой и сам напоминал спортсмена – знаете, такой типичный гринго[24] с огромными руками и длинными пальцами. Помню, я подумал, что руки у него как у пианиста. Я, конечно, ни черта не знал о руках пианистов и тем более хирургов, но они не шли у меня из головы. Его руки мне снились. А еще мне снилось, что он вылечил птичку Данте и она улетела в небеса. Сон был приятный. Такие мне снились редко.

Доктор Чарльз. Так его звали. Он знал, что делает, и человек был хороший – вот что я о нем думал. Он отвечал на все мои вопросы, а их у меня было немало.

– У меня в ногах штифты?

– Да.

– Они навсегда?

– Да.

– И вам не нужно будет снова меня оперировать?

– Надеюсь, нет.

– Разговоры – не ваш конек, да, док?

Он рассмеялся.

– Ты парень сильный, верно?

– Не сказать, чтоб прямо сильный.

– Ну а мне кажется, что да. Чертовски сильный.