Архитектор его величества - [15]

Я отнюдь не белоручка, мне приходилось во время обучения строительному делу работать подмастерьем и на строительных площадках, и в каменоломнях, — но то было именно обучение, и я знал, что вечером Бог мне даст вкусно и обильно поесть и отдохнуть в теплой постели. А главное — я знал, что никто не посмеет понукать меня, как скотину, и тем паче поднимать на меня руку. Здесь же, несмотря на мой возраст, поднимали не раз. И Сотко Сытиныч, капитан и владелец большой ладьи, везшей пушной товар из далекого северного города Белоозера[24], и его помощник, рулевой Данила, и даже некоторые мои товарищи по несчастью, которых я отягощал своей телесной слабостью, неумением грести, орудовать на мелководье шестом и перетаскивать ладью по волокам.

Впрочем, не я один страдал от избиений. Вышестоящие здесь бьют нижестоящих по самым ничтожным поводам, и рабы, которых здесь зовут холопами, отличаются от свободных людей только тем, что первых бьют плетками, вторых — кулаками. Действующие на Руси законы Ярослава Мудрого запрещают побои и довольно сурово карают их, но люди не всегда выполняют даже божественные установления, что уж говорить о княжеских? Кстати, брата Северина били гораздо меньше, нежели меня, потому что здесь принято жалеть немых, равно как увечных и сумасшедших. Последних здесь даже по-своему уважают, ибо считают, что их устами глаголет Господь Бог.

Руки мои были сбиты в кровь, лицо разбито от побоев и неумелых движений огромным веслом, я похудел фунтов на тридцать[25], оброс бородою и, наверно, внешне не отличался от разбойников, виденных на Волхове. Справедливости ради скажу, что так выглядели все в нашей ладье, кроме Данилы и самого Сотко Сытиныча. Наверное, брат мой во Христе Конрад, если бы ты меня тогда увидел, то расплакался бы от христианской жалости, хотя сейчас, когда я пишу тебе сие письмо, я выгляжу ненамного лучше. И по Новгороду я мог бы уже смело разгуливать, ни от кого не скрываясь: иуда Радко меня точно не узнал бы.

Но как говорят в нашей родной Верхней Франконии, каждая вещь имеет две стороны: русский язык в таком отчаянном положении усваивался как будто сам собой, и к концу двухнедельного путешествия я мог вполне сносно разговаривать, хотя мой лексикон состоял, прости Господи, преимущественно из грубых и непотребных выражений, свойственных простому народу. А сейчас я уже говорю по-русски почти свободно, только выговор выдает во мне иноземца. Писать, правда, на сем языке пока не научился: ни разу не представилось случая даже подписаться.

Подплывая вечером к Пскову, мы увидели колышущееся в небе тревожное зарево. Над городом волею Господней прошла сильная летняя гроза, и от молний загорелись несколько домов. Ливень был коротким и не успел залить огонь. Все же стараниями жителей пожары удалось потушить почти везде, кроме Запсковья, одного из псковских концов. Части города во Пскове, как и в Новгороде, называются концами.

Запсковье выгорело почти полностью. Зрелище пылающего города, любезный мой Конрад, потрясло меня не меньше, нежели кровавые последствия сражения с разбойниками на реке Волхов. Ревущее пламя, поднимающееся чуть ли не до небес, жар, обжигающий даже плывущих в ладье посередине реки, снопы искр, страшный треск горящих бревен, люди, лихорадочно суетящиеся среди сих чудовищных проявлений божественного гнева, обугленные скорчившиеся трупы тех, кто до последнего старался спасти свое имущество и погиб в огне, — все это запало в память до скончания дней моих.

Несмотря на черствость и жестокосердие здешних нравов, на выручку погорельцам спешило множество лодок со всех концов города. Сотко с Данилой тоже повернули к горящему Запсковью, не раздумывая и не боясь, что от искр загорится ценный груз. Почти до утра мы растаскивали горящие бревна, заливали пламя, перевозили на другой берег реки Псковы потерявших кров жителей и спасенные от огня вещи. Я должен тебе сказать, брат мой во Христе, что русские вообще отличаются взаимовыручкой, и почти все погорельцы сразу же, по христианскому обычаю, находили кров и пропитание у родственников и знакомых.

Рано утром, распрощавшись со своими спутниками, мы с братом Северином, усталые и покрытые пеплом, пришли в древодельную мастерскую нашего соотечественника Ганса из Мильбаха. Владелец мастерской встретил нас с распростертыми объятиями и даже не стал читать рекомендательное письмо на бересте, которым нас снабдил новгородский ростовщик Христофор. Ганс едва не приплясывал, говоря о страшной трагедии, постигшей Запсковье: дескать, будет много заказов на новое строительство! Такое бессердечие в духе языческого императора Нерона в наши христианские времена достойно всяческого сожаления, если не осуждения, хотя судить не дано никому, кроме Господа. Впрочем, и ханжество здесь неуместно, ибо благодаря тому пожару мы с братом Северином получили работу буквально через пять минут после знакомства с Гансом, и я сразу, даже не отдохнув, отправился на склад отбирать бревна для будущего строительства.

И по сей Божий день мы трудимся в мастерской Ганса из Мильбаха. Я работаю на строительстве деревянной церкви на месте сгоревшей. Нас, плотников, на сей строительной площадке трое, есть еще двое подсобных работников. Все, кроме меня, русские, и я над ними старший — не потому, что искуснее их в плотницком деле, а потому, что соотечественник Ганса. Должен сказать, что хозяин не только никогда не поднимает руку на мастеровых, но и умудряется поддерживать в своей мастерской довольно хорошие отношения, и драки здесь происходят преимущественно по большим церковным праздникам, когда многие русские отдыхают от работы и напиваются.