Апрель, Варшава - [7]

Гаривас с Владиком пошли в комнату, старик за их спинами громко сказал:

— Гоноратка, джефтшынко! Прошэ ми подачь шьливовица!

* * *

— Вы странный журналист, пан Гаривас, — сказал старик. — Вы задаете странные вопросы.

— Видите ли, пан Спыхальский, я, собственно, уже и не журналист. Я главный редактор. Он — журналист. — Гаривас глазами показал на Владика. — Автором статьи будет Владислав. Я же, так сказать, определяю стратегию журнала.

— Хорошо… Я должен вам сразу сказать кое-что. Не ждите от меня тайн. Я был тогда очень молодым. Я был рядовой боец.

— Я это понимаю. Пан Спыхальский, нас интересует другое.

— Весь внимание.

— Вы не видели в них союзников?

— Э! — старик хмыкнул, легко хлопнул большой ладонью по столешнице. — Мы тогда были унижены. Нас предали французы и Черчилль, а в спину нам ударили советские. Поймите — Польшу растоптали. А они… Как это у вас говорят: они были не сахар. У них была своя военизированная структура. Но их стали резать, как баранов, а они не сопротивлялись. Они позволили согнать себя в гетто, они ждали, что юденраты спасут их от гибели… Да, мы не видели в них союзников.

В позапрошлом году Гаривас опрашивал одного старика. Такого же крепкого, как пан Стась, такого же светлого разумом. Только тот старик был смуглым и низкорослым, его пергаментную лысину покрывал ожоговый рубец — в семьдесят третьем году этот человек горел в танке, на Синае. Разговор происходил в большой, прохладной квартире на улице Алленби. В войну Судного Дня хозяин квартиры служил под началом генерал-майора Шарона, в сто сорок третьей резервной танковой угде. Старшие братья старика воевали на «Пурпурной линии», в седьмой танковой бригаде. Той, что сдерживала прорыв сирийцев у Рафида. Там сто пять «Паттонов» и «Центурионов» приняли на себя обвал тысячи сирийских Т-62. Бригада с шестого по девятое октября маневрировала, контратаковала, гибла — но держала и перемалывала сирийцев на участке от ливанской границы до Эль-Кунейтры. Когда подошла сто восемьдесят восьмая бригада, в седьмой из ста пяти машин осталось восемь. Но дальше Галилейского моря сирийцев не пустили. А спустя четыре дня их вымели с Голан навсегда. Один брат старика погиб, когда сирийские МиГи атаковали колонну, спешившую прикрыть брешь у Рафида, а второго убили в плену. На стенах гостиной висели черно-белые фотографии в никелированных рамках. На одном из фото узнавался хозяин квартиры — черноволосый, стройный, в темных очках и комбинезоне. За его плечом стоял ладный Арик Шарон: расстегнутый ворот армейской рубашки, густые, растрепанные волосы, живой взгляд и мягкая улыбка. На других фото смеялись и хмурились моложавые мужчины в шлемах «бон дом» или с беретами, просунутыми под погон, — генерал-майор Адан, генерал-лейтенант Элеазар, генерал-лейтенант Эйтан. Старик скрестил ноги в домашних тапочках из овчины и сказал с расстановкой: «Для Страны нет боли сильнее, чем боль Катастрофы. Но… Look mister Garivas, если бы вам довелось оказаться здесь в конце сороковых, то вы бы увидели, что сабра не понимают: как можно бессловесно идти под нож? Сабра сороковых знали только тяжелый труд, нужду и стычки с арабами. Сабра создали Страну из ничего — из песка, из камней… И из своей воли. I am very old men, я вступил в „Хагану“ мальчишкой, воевал, преподавал, делал бизнес, у меня восемь внуков. Но я и теперь не могу избавиться от деления на своих, — он сделал вертикальное движение сухой, смуглой ладонью, — и тех, кто приехал после Войны за Независимость. Сабра сороковых… Они преодолели все. Малярию, безводье, нападения со всех границ… Но нет, я не это хотел сказать. Видите ли, Гаривас, здешние люди никогда не ощущали себя жертвами. Это очень важно, постарайтесь это понять — они не были жертвами. В них не было той проклятой обреченности! Они были народом на своей земле и дрались. У европейских евреев и сабра был разный… дух. Сабра скорбели о Катастрофе, но не понимали, как можно безропотно идти на смерть».

— Как вы потеряли руку, господин Спыхальский? — спросил Владик. — Это было ранение?

— Да. Кисть отсекло осколком. Збышек перетянул мне руку шнуром. Иначе я бы умер от кровотечения.

— Збышек был вашим товарищем? — спросил Гаривас. — Вашим товарищем по Сопротивлению?

— Младший брат. Он погиб в сорок третьем.

— Простите. — Гаривас опустил глаза.

— А сколько лет было тогда вам? — спросил Владик.

— Двадцать два года. — Казалось, что Спыхальскому странно говорить про себя: «двадцать два года». — А брату зимой исполнилось восемнадцать. — Старик сказал, как объясняют очевидное: — У нас было много таких юных хлопаков, как Збышек. — Он вежливо предложил: — Вы спрашивайте о жидах, паны. Я знаю, что вы за этим приехали в Варшаву.

— Да, конечно, — поспешно сказал Гаривас. — Но прежде… Только не расцените это как недоверие. Но вы же сами сказали, что были рядовым бойцом. Ведь так?

— Это так. — Старик плавно качнул белой головой.

— Вы были рядовым бойцом. Но почему вы так хорошо осведомлены?

— С января сорок третьего я был посыльным при генерале Петряковском. Я многое слышал от него и от людей из его окружения.