Апрель, Варшава - [5]

Прозвучал бархатный гонг, объявили начало регистрации на рейс.

— Пойдем. — Гаривас встал. — Договорим в самолете.

Сразу после взлета Гаривас уснул. Он проснулся через час. Стюардессы разносили соки и минеральную, Владик читал Алданова.

— Это что? — Гаривас зевнул.

— «Повесть о смерти».

— Хорошая книга.

— У него, кажется, и нет плохих книг.

— Плохих книг у него нет, но есть малоубедительные.

— Например? — высокомерно спросил Владик.

Гаривас знал, что Владик любит историческую романистику, а Алданова ставит выше всех.

— Например, «Начало конца».

— Да, — неохотно согласился Владик. — Да, это фантазия на вольную тему. — Потом он сказал: — Владимир Петрович, так что там с Шимановским?

— Стась работает в «Часописма Варшавска», у него своя колонка. Написал прекрасную книгу о Бур-Комаровском.

— Нет, я про свидетеля и про статью.

— Про статью вот какая история… Я хочу дать такой материал, чтобы там были воспоминания поляка, «аковца».

— Но мы, вроде, готовим материал о восстании в гетто?

— Это гетто находилось в польской столице, — напомнил Гаривас.

— А о польском Сопротивлении мы станем писать?

— Из песни слов не выкинешь. Поляки дрались отчаянно. И в тридцать девятом, и позже.

— Отчаянно дрались в Сталинграде. И на Курской дуге.

— Погоди…

— «Аковцы» ждали «с оружием у ноги», — обвинительно сказал Владик.

— До поры ждали. Но ни у одной сволочи не повернется язык утверждать, что «аковцы» отсиживались на печи.

— Хорошо, не будем об этом. Значит, Шимановский нашел свидетеля?

— Да. Очень старый человек, воевал в «Армии Крайовой».

— А… — Владик понимающе улыбнулся. — Ясно. Герой-антисемит, да? Такую статью вы задумали?

— Торопыгин ты, Владик, — укоризненно сказал Гаривас. — Как есть — торопыгин.

За иллюминатором ослепительно светило белесое солнце. Еле заметно глазу плыла назад, под серое алюминиевое крыло в заклепках, бесконечная пуховая равнина.

— У моего друга Бравермана… — Гаривас отклонил спинку сиденья и постарался вытянуть ноги. — Ты знаешь Григория Израилевича?

— Да, конечно.

— У профессора Бравермана работал доктор — Виктор Иванович Бушко. Мы с ним были знакомы еще по институту. Тебе ведь известно, что я по образованию врач?

— Да.

— Витя Бушко воевал в Афганистане. Восемь месяцев. Он до института отслужил срочную. Мы встретились лет через десять после выпуска. Это было в Крыму, мы с друзьями снимали дом в Гурзуфе, а Витя с женой и дочкой отдыхал в Ай-Даниле. Они меня пригласили поужинать. Там, в Ай-Даниле, был приятный ресторанчик под открытым небом. Название еще такое приблатненное, «У Валеры». Мы с Витей засиделись, пили коньяк. Неплохой, кстати, коньяк, так и называется — «Ай-Даниль». И Витя немного рассказал мне про Афганистан. — Гаривас произнес со значением: — Он был пулеметчиком.

— У Гольца брат служил в Афганистане. Сапером. Извините, я перебил.

— Так вот, он был пулеметчиком. И он расстреливал.

— Вы ж сами сказали — пулеметчик…

— Ну и вот. — Гаривас потер бок. — Окружают деревню, выгоняют из домов людей. Было нападение на колонну, или какая-то диверсия в том районе… Людей выгоняют под пулеметы и расстреливают. Витя сказал, что в первый раз, как дали команду — он зажмурился. Это был второй или, может быть, третий его выход «на боевые», он лежит за пулеметом, дают команду «огонь». Парню девятнадцать лет, ему дали команду, перед ним живые люди… Он зажмурился. И ему с двух сторон — сапогами по голове. От души, чтоб не зажмуривался, чтоб службу понимал. Ухо порвали, выбили зуб.

— К чему вы это?

— Мы с Витей тогда проговорили до самого утра. Я лепетал какие-то глупости… — Гаривас поводил ладонью из стороны в сторону. — «Мирное население», «вьетнамский синдром». А Витя мне на это: не лезь. Не рассуждай.

— Владимир Петрович, какая тут связь? Мы говорили про Польшу.

— А такая связь, дружок. Невозможно объединить одной моралью человека воюющего и человека мирного, штатского. Умничать можно, говорить веские слова… Но если хочешь судить честно — будь любезен, пройди с воюющим человеком от Днепра до Одера. А потом уже рассуждай, потом уже суди. Или под Кандагаром каким-нибудь… При плюс сорока, по горам. Чтоб один рисовый суп неделями, а баня — праздник… Гепатит, дизентерия, политотделы, фурункулез… И смерть каждый день. — Гаривас замолчал, подумал: что-то я разошелся, слышал бы меня Бушко. — Вот сначала все это, а потом суди.

— Так черт знает до чего можно договориться! — сердито сказал Владик. — Так все можно списать. Любое зверство.

Гаривас покачал головой.

— Или сам похлебай войны, или не трепись — вот это имел в виду Витя Бушко.

— А при чем тут Варшава?

— Тебе же известна общепринятая версия. «Аковцы» равнодушно наблюдали уничтожение гетто.

— Это не так?

— Скорее всего, это так.

— Тогда в чем парадокс?

— Так нет же никакого парадокса! — сказал Гаривас — У «аковцев» была своя война. Их убивали, они дрались… Я не трибунал, понимаешь? Ни Нюрнбергский, ни Гаагский.

* * *

Стась вел ухоженный, ностальгических обводов «Форд Гранада» по Краковскому Предместью.

— Красивое здание, — сказал Владик. — Вон там, справа.

— Это дворец Радзивиллов. — Стась поправил зеркало заднего вида. — В это время года Варшава особенно хороша.