Апрель, Варшава - [3]

Гаривас закурил. За набатом — это к Яровскому, подумал он, к Харцевичу, к Гронфельду. У них получится ярче, больнее получится. А я буду делать то, что умею лучше других… Сотник отнюдь не дура, не кликуша. Она умная баба, даром что скандалистка. Просто в ней это кричит… «Я в том же трясусь вагоне и в том же горю пожаре…» Да, конечно, я могу сказать ей… Что я ей могу сказать? Ну вот такое, к примеру: не так давно — когда человечество уже пользовалось электронным впрыском топлива, слушало «Джетро Талл», слетало на Луну и многажды прокляло нацизм — были убиты автоматами, пулеметами и мотыгами семь миллионов камбоджийцев. Семь миллионов. Их забили, как свиней, а мир даже не чихнул. Мир просто немножко понегодовал… Могу я объяснить Мире, что «событийная» журналистика может делать свое дело не хуже всех набатов? Нет, не могу. Не поймет. Умна, но не поймет. Вот Харцевич занимается «комментарийной» журналистикой. Прекрасно. Пусть он и громоздит прилагательные… Мое же дело — факты и анализ. «Вы хочете песен? Их есть у меня!» Я дам парадокс, дам судьбу, противоречие дам… Вот вам, господа хорошие, герой. И извините меня, господа хорошие, коли этот герой… Черт, ну где там Стась?

После ссоры с Мирой Гаривас созвонился со Стасем Шимановским. Они познакомились четыре года назад у Бабенко. Стась был золото. Высокий, шумный парень — ладони, как лопаты, детская улыбка, соломенные волосы до плеч. Он окончил журфак МГУ в восемьдесят шестом, Валенса тогда тряс Польшу, как грушу. Стась любил Москву, метро, кухонные толковища, пломбир, водку. Он был из тех европейцев, что очарованы русской кашей. Стась с Гаривасом засиделись у Бабенко допоздна, пили скотч. Деликатный, непьющий Бабенко угощал их чаем с яблочным пирогом, а они налегали на скотч. Бабенко в том году опубликовал сборник статей Стася, там были интервью с Лемом, материал о генерале Андерсе и воспоминания участника Варшавского восстания сорок четвертого года. Стась признанно считался специалистом в истории польского Сопротивления, в девяносто девятом вышла его книга о Бур-Комаровском. Последний раз Стась приезжал в Москву прошлой зимой. Провел у Гариваса два вечера, подружился с Никоном, научил Марту Белову готовить щуку под сыром. На второй вечер зашел Вадик Худой, они со Стасем пыхнули, пели под гитару «Красные маки Монте-Кассино». Еще пели: «По улицам Гданьска, по улицам Гданьска шагают девчонки Марыся и Таська…». Стась читал нараспев: «Уходят из Варшавы поезда, и скоро наш черед, как ни крути…».

Вчера Гаривас позвонил Стасю, рассказал — какую статью он хочет дать. И попросил: «Помоги с фактологией, будь другом. Мне нужен очевидец. Ты же знаешь — я работаю честно, без купюр. Ты в материале, как никто, помоги».

«Без проблем, Влодек. Я знаю такого человека, — не задумываясь, ответил Стась. — Только бы он был жив. Я опрашивал его, когда писал про Бура. Ему уже тогда было за восемьдесят… Но у него совершенно ясная голова, Влодек! Это удивительный старик. Только бы он был жив».

Гаривас набрал Мурзакова, сказал:

— Зайди ко мне, пожалуйста. Я тебя попрошу съездить в польское посольство. Пусть Нина Пална выпишет командировочные, возьми паспорта и поезжай.

Он включил чайник, бросил в стакан пакетик. Зазвонил телефон, Гаривас быстро подхватил трубку.

— Влодек, это я, — сказал Стась. — Здравствуй.

— Привет, Стась. Ну как?

— Я договорился с ним об интервью. Когда ты прилетишь?

— В четверг.

— Позвони мне, когда купишь билет. Я тебя встречу.

— Спасибо, Стась. Обнимаю.

— До видзэня, Влодек.

«Так, прекрасно, — подумал Гаривас. — Нет, черт побери, какой хороший парень! И занят, наверное, не меньше моего, и не виделись бог знает сколько… А вот, однако, стоило один раз попросить — нашел старика, готов ехать в аэропорт. Хороший мужик. Наш человек».

Он взял из стопки еще один лист.

«…наступление на гетто началось утром 19 апреля 1943 года. Первый удар был нанесен по позициям Z.O.B. на улицах Налевки и Заменхоф. Они сопротивлялись пять часов. Они подожгли один танк и убили несколько десятков немцев, а затем отступили. Этим фактически и исчерпывается участие Z.O.B. в восстании…»

* * *

Владик ждал его на втором этаже, возле газетного киоска, как условились накануне.

— Здравствуй, Владик. — Гаривас опустил сумку на пол.

— Здрасьте. — Владик сложил вдоль номер «Монитора» и засунул во внутренний карман куртки.

— У нас еще минут сорок. — Гаривас взглянул на табло. — Ты есть не хочешь?

— Я позавтракал. А вы есть хотите?

— Пойдем, выпьем чаю.

Они спустились в кафе. Гаривас взял два стакана чая.

— Нас встретят?

— Да. — Гаривас подул на чай. — Стась встретит.

— Шимановский?

— Знаешь его?

— Видел. На викинга похож.

Гаривас закурил.

— Сотник меня здорово разозлила в понедельник…

— Я заметил. — Владик хмыкнул. — Вздорная особа.

— Я, понимаешь, не люблю напористых…

— А я пьяных не люблю. Кому-то рыжие не нравятся… Иришка Янгайкина, к примеру, не любит толстых.

— Я могу иметь дело со всякими людьми. У меня даже к милиции нет предубеждения. — Гаривас стряхнул пепел в пластиковый стаканчик. — Но Мира Сотник — это что-то.

У него под ребрами, справа, сильно кольнуло. Последние месяцы у него часто так кололо, и почти все время беспокоила распирающая тяжесть. А после выпивки болело сильнее, подступали тошнота и горький привкус во рту. Никон зимой заметил, как Гаривас морщится и трет бок, настоял, чтоб Гаривас приехал к нему в отделение, и пригласил Борю Алферова, великолепного «узиста». «Камень, — сказал Боря, едва приложив датчик к животу Гариваса. — Два сантиметра. Желчный пузырь с перегибом. Стенка отечна, гиперэхогенна… Надо бы прооперироваться, Володя».