Аппассионата. Бетховен - [19]

— Ну, хватит себе это внушать!

— Внушать? — Его голос сорвался. — Да батюшка в Кельне прямо заявил, что из-за моего уродства концерт был сорван. Ну, всё ясно, пианиста из меня не выйдет. Буду играть на органе, сидеть на верхних хорах, где меня, как сказал батюшка, увидит только Бог в наказание за то, что создал такого уродливого гнома. И вот пока мы ждали батюшку, взяли да и зашли в собор. Как же там внутри красиво! Там должна звучать особая музыка — величественная и торжественная. Как жаль, что я не Моцарт, Руст или Стамиц, я бы написал именно такую музыку. Она разливалась бы по всем этим боковым приделам.

— Ну, хорошо, а где мадемуазель Авердонк?

— Я отвёл её домой. — Он с сожалением покачал головой. — Уже взрослая девушка, а боится привидений. Пришлось её взять за руку. А вообще-то мы по дороге очень подружились. — Усталость давала о себе знать, он пошатнулся и проговорил заплетающимся языком: — А лучше я стану пекарем. Какой из меня Моцарт? Зачем мне все эти концерты и аплодисменты?

— Бельдербуш.

Канцлер оторвал взгляд от разложенных на подоконнике строительных планов.

— Да, монсеньор?..

В хриплом голосе курфюрста явственно звучал гнев, но канцлер знал, что он нарочно распаляет себя.

— Если бы вы и ваш единомышленник граф Фюрстенберг в Мюнстере знали, что каждое утро, открыв глаза, я проклинаю вас, ибо вы умудряетесь три раза прокрутить каждый штюбер[6], полученный от вашего курфюрста. Но злость эта улучшает аппетит лучше любых лекарств и потому, — тут курфюрст откашлялся, — я не только прощаю вас, но и поминаю ваши имена, когда молюсь, отходя ко сну. Как бы я хотел убежать от вас, но куда? Соборный капитул в Кельне отнюдь не радует мой взор, а бюргерство там по традиции преисполнено вольнодумства.

— Это ошибка, монсеньор. — Канцлер отрицательно покачал головой. — Там всё чаще и чаще слышишь прекрасные слова: «Под епископским посохом живётся неплохо».

— Да вы мне этот посох оставили, чтобы грызть его.

— Прикажете, монсеньор, чтобы я позвонил? — Канцлер подошёл к витому шнуру со звонком.

— И дальше?

— Ну, например, можно приказать запрячь золотую парадную карету вашего благочестивого предшественника. Монсеньор могли бы, подобно курфюрсту Августу Баварскому, проезжая по горшечному базару, бить посуду, а затем швырять золотые дукаты разъярённым торговкам? Или же мне заказать на завтрашнюю утреннюю трапезу пирог, из которого выпрыгнет карлик? — В голосе канцлера зазвучали серьёзные нотки. — Монсеньор, для любого князя были и есть сотни возможностей разорить государственную казну. Гораздо труднее пополнить её обычными методами. — Он замолчал на мгновение, а потом не без колебаний продолжил: — Я имею в виду акцизы и таможенные сборы. Но ведь есть ещё и лотерея. Я о ней позаботился. — Он показал на строительный чертёж: — Разумеется, можно, ко всему прочему, по испытанной методике захватить где-нибудь по соседству пару-другую сотен крестьян и продать их как солдат куда-нибудь за границу. Уж не знаю, будет ли тогда счастлив совестливый государь, но народ, бесспорно, нет.

— Вам хорошо говорить, — недоверчиво пробурчал курфюрст. — Всё, видите ли, для и ради народа. Звучит вроде бы хорошо, но, когда руководствуешься мнением Людовика XIV: «Государство — это я»[7], — получаешь гораздо больший доход.

— Безусловно, монсеньор, но одновременно — это горючий материал, и лучший пример тому — Франция, где короли содержали в Оленьих садах двенадцатилетних и четырнадцатилетних девочек для услады себя и своих придворных. Только слепец не видит, что рано или поздно там непременно произойдёт взрыв.

— Так ли уж непременно, Бельдербуш?

— Да, монсеньор. Слишком уж там перевесила одна из чаш весов. Народ крайне недоволен высокомерием и тяготами, наложенными на него дворянством, к которому я, правда, сам принадлежу.

— Ну вы, граф, какой-то ненастоящий дворянин, прямо-таки друг презренного сословия, настоящий мятежник.

— Сожалею, монсеньор, — граф Бельдербуш с улыбкой поклонился, — но для меня в этих словах нет ничего оскорбительного. Я действительно не вижу разницы между людьми.

— Вам следовало выбрать другую профессию, Бельдербуш. — Курфюрст тяжело откинулся на спинку кресла. — Стать, к примеру, проповедником.

— Вряд ли, монсеньор.

— Истинно так, — громко рассмеялся архиепископ, — ибо после первой же проповеди вас сразу же лишили бы сана. Но может быть, вам лучше подыскать место при дворе вашего и Фюрстенберга тайного кумира Фридриха II[8]? Говорите смело.

— Такое признание не соответствовало бы ни действительному положению вещей, ни моей любви к истине, в которой у монсеньора, надеюсь, нет оснований сомневаться. У короля Пруссии есть много прекрасных высказываний, я же помню лишь одно: «Государь есть первый слуга своего государства». А что такое государство, монсеньор, как не народ. Но разве Фридрих, подражая Версалю, построил Сан-Сусси лишь из желания быть первым слугой своему народу? Разве он поэтому вёл войны, губил своих солдат, заставляя проливать слёзы их матерей, жён и невест? Воинственный государь — наихудший слуга своему народу. Правда, благодаря одержанным победам его казна пополнилась на семьдесят миллионов талеров...