Апостол свободы - [16]

.

И в самом деле, в 1861 году газета Раковского начала помещать больше сообщений о преступлениях турок против христианского населения, а тон его статей становился все резче и наконец они зазвучали как строки из «Лесного путника»: «Христианские подданные Турции в ее европейской части достигли точки, далее которой они уже не могут терпеть! Лучше смерть, чем такая жизнь!»[19]

В декабре 1861 года «Дунайский лебедь» перестал выходить — отчасти по недостатку средств, но главным образом потому, что Раковский почувствовал: пришла пора отложить перо и взяться за оружие. Отношения между Сербией и Турцией ухудшались с каждым днем, князь Михаил готовился при первой же возможности силой выдворить из страны турецкие гарнизоны. Раковский установил контакты со всеми гайдуцкими воеводами, каких только мог разыскать в Белграде, и начал создавать планы организации чет, которые должны были войти в Болгарию при первой вспышке военных действий и поднять народ на бунт.

Составленный Раковским в конце 1861 года план освобождения Болгарии предусматривал создание армии приблизительно в двенадцать сотен опытных бойцов, в том числе сотни кавалерии и сотни артиллеристов; эта армия вступит в Болгарию и маршем через Стара-Планину войдет в Тырново, ее древнюю столицу, провозгласит реставрацию болгарского государства и затем двинется к Черному морю; к этому времени армия обрастет новыми силами и будет насчитывать сотню тысяч человек. Существенной деталью плана была помощь Сербии; кроме того, Раковский надеялся на поддержку России.

Он был прирожденным государственным деятелем и дипломатом и как никто умел создавать связи с нужными и полезными людьми среди сильных мира сего; очень скоро сербское правительство стало считать его официальным представителем болгарского народа в своей стране. Оно с радостью разрешило Раковскому сформировать в Белграде Легию — болгарский легион — и предоставило средства на его содержание и обучение. Наконец-то Раковскому предоставилась возможность, о которой он так мечтал! В Болгарию и к болгарским эмигрантам в других странах полетели письма, курьеры и призывы; они звали в Белград опытных воевод, ветеранов Крымской войны и революционно настроенную молодежь: близится час освобождения.

Глава пятая

Сила войска — в воеводе.

Сила народа — в свободе.

Так и получилось, что когда дьякон Игнатий после долгих и глубоких размышлений решил наконец расстаться с хаджи Василием, последней каплей, переполнившей чашу, было не укоренившееся чувство душевной неудовлетворенности, а непреодолимое желание попасть в Белград.

Новость о том, что там создается Легия, должно было, вызвала бурю в и без того растревоженной душе Игнатия. Наверное, никогда жизнь с хаджи Василием не казалось ему столь бесплодной, как в то время, когда цвет болгарской молодежи ехал в Белград, на борьбу за свободу своей отчизны. Что мог он делать у Раковского? Ставить свечи, читать молитвы за благополучное возвращение? Петь заупокойные службы по погибшим?

Нет сомнения, что Иван Вазов[20] был весьма близок к истине, описывая, как дьякон Игнатий приходит к заключению, что «вдовьи рыданья и пахаря пот… и братская помощи скрытой рука, протянутая, чтоб спасти бедняка, всевышнему много милей и дороже молений и гимнов о милости божьей». Место пастыря — при стаде, он должен делить с ним и зной полудня, и гнев вьюги; не праведно, а грешно отворачиваться от жизни и искать душевного мира и спасения, когда твой брат за стенами монастыря отчаянно нуждается в помощи и руководстве. Игнатий надеялся, что став служителем церкви, сможет служить народу, однако на деле оказалось иначе, и пришло время начать жизнь сначала, даже если для этого придется нарушить святой обет.

Дьякон Игнатий не мог знать ирландскую легенду о графине Кэтлин, которая продала душу дьяволу и все же не была осуждена на вечные муки, ибо сделала это лишь затем, чтобы купить хлеба для умирающих от голода; чистота ее побуждений освятила поступок, считавшийся смертным грехом. Будь Игнатий знаком с этой легендой, он предпочел бы ее сказке о святом колоколе, ибо ее мораль совпадала с собственными взглядами дьякона на нравственность. Он тоже с радостью пожертвовал бы бессмертием своей души и нарушил бы любой святой закон, если бы этим мог купить своей стране свободу. Глас народа стал для него гласом божьим, и он решил сложить с себя сан дьякона не потому, что хотел вернуться к обычной жизни «в миру»; он чувствовал призвание к тому, что сам же позже назвал «служением более настоятельным, высоким и священным».[21]

Наедине с собой, перед лицом одной своей совести, он дал тайный обет служения своей стране и послушания воле народа. Для него этот акт был столь священным и непреложным, как если бы он был санкционирован церковью, и стоял выше всех прежних обетов, ибо согласно его простой логике, свобода семи миллионов людей была важнее спасения единственной души. Игнатий не был теологом. Он не делал различия между церковью и политикой, между молитвой и жизнью. Жизнь священна и едина, ее нельзя искусственно разделять на то, что «свято», и то, что «грешно». Он считал, что жизнь революционера, как и жизнь монаха, должна быть чистой и самоотверженной и служить одной цели. В сущности, он не собирался нарушить обет нищеты, целомудрия и послушания; правильнее сказать, что он хотел дать его другому божеству.