Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких - [55]

(«Улитка…», С.19)

Теперь этот пейзаж узнается как знакомый прообраз пейзажа в романе «Град обреченный»: сине-зеленая пустота с одной стороны, Желтая Стена — с другой, «бесконечная пустота слева и бесконечная твердь справа, понять эти две бесконечности не представляется никакой возможности».

Любое число примеров из текста покажет, что разделенный пейзаж в романе «Улитка на склоне» является символическим представлением разделенной души и разделенной национальной идентификации.

В последнем аспекте роман должен быть рассмотрен как часть литературного и философского наследия, особенно знакомого российским читателям.

Дети

В произведениях Стругацких иногда фигурируют и дети, но они никогда не показываются как «нормальные», то есть «реалистичные» ребята. Наиболее разительные их черты — это сексуальная андрогинность и иномирное умственное развитие.

В романе «Гадкие лебеди» дочь Банева Ирма, как и ее одноклассники, значительно превосходит интеллектуальный уровень своих родителей:

«Когда Ирма вышла, аккуратно притворив за собой дверь, длинноногая, по-взрослому вежливо улыбаясь большим ртом с яркими, как у матери, губами, Виктор принялся старательно раскуривать сигарету. Это не ребенок, думал он ошеломленно. Дети так не говорят. Это даже не грубость, — это жестокость, и даже не жестокость, а просто ей все равно. Как будто она нам тут теорему доказала, просчитала все, проанализировала, деловито сообщила результат и удалилась, подрагивая косичками, совершенно спокойная.»[81]

Неестественно взрослое поведение Ирмы не сочетается с ее внешностью маленькой девочки. И остальные дети в произведениях Стругацких выказывают аналогичную несообразность.

Маленький мальчик Кир из романа «Волны гасят ветер» больше напоминает андрогинного «ребенка джунглей» из волшебной сказки, нежели «реального» маленького мальчика.

В романе «За миллиард лет до конца света» заботам одного из героев-ученых поручен его собственный пятилетний незаконный сын, о котором он не знал — очевидно, это часть замысла сверхцивилизации, целью которого является помешать ученому в работе. Мальчик странно серьезен и склонен к пророчествам, так что взрослые к нему относятся скорее со страхом, нежели со снисходительностью.

Дочь сталкера в романе «Пикник на обочине» — также таинственное андрогинное существо: походы ее отца в Зону вызвали в ней генетические изменения, так что с возрастом она превращается в заросшего золотистым мехом, не разговаривающего, похожего на обезьяну ребенка.

Характерные черты, присущие будущему поколению, развиты в не по годам развитом ребенке — родственнике фокусника в одной из наименее известных повестей Стругацких — «Отель „У погибшего альпиниста“» (1972). Главный герой ее — полицейский офицер, проводящий отпуск в простом отеле, где живут любители горных лыж. Нескольких деталей достаточно, чтобы понять: его жизнь дома полностью рутинна и избавлена от удивительных, а тем более сверхъестественных происшествий. Его пребывание в отеле «У погибшего альпиниста» оказывается приправленным необычными происшествиями, которые нелегко приводятся к обычным законным решениям и обыденным правилам, порядку, морали. Граница между необычным и действительно сверхъестественным остается неопределенной, чтобы показать напряжение между простой разгадкой центрального преступления романа и более трудным, требующим большей нравственной отваги, решением. Остальные гости, живущие в отеле, являются первым намеком на то, что главный герой попал в мир необычного.

Один из постояльцев — знаменитый фокусник Барнстокл, отдыхающий с еще более странным ребенком своего брата.

«…Длинный человек замолчал и повернулся ко мне. У него оказался галстук бабочкой и благороднейших очертаний лицо, украшенное аристократическими брыльями и не менее аристократическим носом. Такой нос мог быть только у одного человека, и этот человек не мог не быть той самой знаменитостью. Секунду он разглядывал меня, словно бы в недоумении, затем сложил губы куриной гузкой и двинулся мне навстречу, протягивая узкую белую ладонь.

— Дю Барнстокр, — почти пропел он. — К вашим услугам.

— Неужели тот самый дю Барнстокр? — с искренней почтительностью осведомился я, пожимая его руку.

— Тот самый, сударь, тот самый, — произнес он. — С кем имею честь?

Я отрекомендовался, испытывая какую-то дурацкую робость, которая нам, полицейским чиновникам, вообще-то несвойственна. Ведь с первого же взгляда было ясно, что такой человек не может не скрывать доходов и налоговые декларации заполняет туманно.

— Какая прелесть! — пропел вдруг дю Барнстокр, хватая меня за лацкан. — Где вы это нашли? Брюн, дитя мое, взгляните, какая прелесть!

В пальцах у него оказалась синенькая фиалка. И запахло фиалкой. Я заставил себя поаплодировать, хотя таких вещей не люблю. Существо в кресле зевнуло во весь маленький рот и закинуло одну ногу на подлокотник.

— Из рукава, — заявило оно хриплым басом. — Хилая работа, дядя.»[82]

На протяжении всего романа с Брюн связано местоимение среднего рода. Контексту стилизованной под fin du siecle атмосферы, напоминающей смесь отороченного кокаином декаданса и торжествующего рационализма в духе историй про Шерлока Холмса, странный ребенок вполне подходит. Впрочем, его присутствие дисгармонирует с тем очень приземленным миром советского быта, из которого прибыл главный герой — полицейский. Противопоставляются упорядоченный, рационализированный, «западный» взгляд на мир российского Шерлока Холмса и хаотический, волшебный, андрогинный мир странных постояльцев отеля.