Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких - [54]

[…]

Есть черты сходства, роднящие русского революционера и народника старого образца и русского декадента и мистика нового образца. И те и другие находятся во власти женственной народной стихии и бессильны внести в нее оформляющее начало Логоса; и те и другие готовы поклониться народу, одни во имя света революционного, другие во имя света мистического […].

[…]

Сам А.Белый неспособен овладеть мистической стихией России мужественным началом Логоса, он во власти женственной стихии народной, соблазнен ею и отдается ей.

[…]

Чем более его соблазняет Матрена [женщина, женская составляющая], чем более тянет его раствориться в мистической стихии России с ее темным и жутким хаосом, тем более поклоняется он гносеологии, методологии, научности, критицизму и проч. Культ Матрены и культ методологии — две стороны одной и той же разорванности, разобщенности земли и Логоса, стихии и сознания.»

(С.186, 190)[80]

Бердяевская формулировка и «разделение по родам» вечного российского конфликта между «востоком» и «западом», между «хаосом» и «порядком» придает «сюрреалистическому» описанию Стругацкими декораций новую, более ясную перспективу. Лес описан в терминах женского архетипа:

«С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена; как огромная, на весь мир, рыхлая губка; как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и проросло грубым мохом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которого никто еще никогда не видел.»

(«Улитка…», С.5)

Перец, интеллектуал с Материка, попавший в Управление, соблазняется лесным обещанием изначальных, мистических, народных секретов:

«Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие на воде под луной от своей таинственной деятельности в глубинах, осторожные непонятные аборигены, пустые деревни […]

— Тебе туда нельзя, Перчик, — сказал Ким. […] — Лес для тебя опасен, потому что он тебя обманет.

— Наверное, — сказал Перец. — Но ведь я приехал сюда только для того, чтобы повидать его.

— Зачем тебе горькие истины? — сказал Ким. — Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы все было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?»

(«Улитка…», С.20)

Этот лес, с его «женственными» соблазнами, языческими духами и «непонятными» обитателями деревень, является символом русского народа (в противоположность интеллигенции) par excellence. Соответственно, представитель Востока — Ким — предупреждает наивного, ориентированного на Запад русского интеллектуала, что тот не найдет ничего, кроме «горьких истин», если попытается попасть в Лес — символически поддастся популистскому убеждению, что будущее России лежит в прошлом, в «стихийной» жизни народа.

Опыт Кандида (в части «Лес») подтверждает эти горькие истины: деревенские жители невежественны, охвачены предрассудками, невосприимчивы к просвещению, не говоря уже о демократических идеалах. Впрочем, они и не плохи, и обладают истинной верой. Это просто не та вера, которую интеллектуал способен разделить, или приспособить к своему, более усложненному взгляду на мир.

Кандид узнает из первых рук разницу между мечтой российского интеллектуала о мировой гармонии и «судьбой» жителей деревни. Жители деревни готовы раствориться в темном, все окружающем чреве Леса, поскольку они не обладают «маскулинным» активным началом:

«Идея надвигающейся гибели просто не умещалась в их головах. Гибель надвигалась слишком медленно и начали надвигаться слишком давно. Наверное, дело было в том, что гибель — понятие, связанное с мгновенностью, сиюминутностью, с какой-то катастрофой. А они не умели и не хотели обобщать, не умели и не хотели думать о мире вне их деревни. Была деревня, и был лес. Лес был сильнее, но лес всегда был и всегда будет сильнее. При чем здесь гибель? Это просто жизнь.»

(«Лес», С. 77–78)

В таком случае, Лес — в первую очередь символ того, что Бердяев идентифицирует как реакционные, мистические, сектантские тенденции, неотъемлемые от «женского» характера русского народа, и лишь частично символ нацизма. Иными словами, немецкий фашизм «русифицирован» декорациями Леса.

Описание Стругацкими бюрократического Управления, пытающегося постичь Лес, также большим обязано исконной российской литературной и философской традиции, нежели Кафке.

Бердяев «предсказал» в вышеприведенной статье 1910 года, что русская интеллигенция будет пытаться постичь свою фатальную привязанность к мистической народности путем направления западной «методологии, сциентизма и критицизма» против народа. Так, на русской почве марксизм мутировал в сталинизм, а методология превратилась в свою противоположность — в абсурд.

Пейзаж Управления описан в терминах маскулинных архетипов — сухой, строгий, цивилизованный (городской), механический, проникающий:

«Лес отсюда не был виден, но лес был. Он был всегда, хотя увидеть его можно было только с обрыва. В любом другом месте Управления его всегда что-нибудь заслоняло. Его заслоняли кремовые здания механических мастерских и четырехэтажных гаражей для личных автомобилей сотрудников. Его заслоняли скотные дворы подсобного хозяйства и белье, развешенное возле прачечной, где постоянно была сломана сушильная центрифуга. […] Его заслоняли коттеджи с верандами, увитыми плющом, и с крестами телевизионных антенн. А отсюда, из окна второго этажа, лес не был виден из-за высокой кирпичной ограды, пока еще недостроенной, но уже очень высокой, которая возводилась вокруг плоского одноэтажного здания группы Инженерного проникновения. Лес можно было видеть только с обрыва.»