Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких - [56]

Наконец, есть герой повести «Малыш» («The Kid») (1971 год), рожденный от родителей-людей, но выращеный негуманоидной «разумной» планетой, столь же непостижимой, как Солярис Лема. «Малыш» так хорошо был приспособлен к суровому миру планеты, что его контакт с людьми может закончиться только трагически.

Уже тогда одним из главных героев прямо формулируется вопрос, который почти всегда присутствует в описании Стругацкими иномирных детей:

«Ведь нельзя же ставить вопрос: будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона… Или не каверза? Или на самом деле вопрос так и следует ставить? Человечество, все-таки…»[83]

Дети всегда представляют в произведениях Стругацких будущее. Они — часть иной, чуждой реальности, той, в которую предстоит превратиться настоящему. Будущее, которое они представляют, — более совершенное, более логичное, более разумное, но всегда нечеловеческое будущее. Асексуальность детей просто еще одно указание на то, что будущее общество, которое они представляют, лишено человеческой теплоты и любви, равно как и «иронии и жалости».

В романе «Гадкие лебеди» Виктор Банев, защищая вечный гуманизм, переходит на оправдание иронии и жалости. Он противостоит федоровскому убеждению детей в возможности «строительства без разрушения»:

«— Ребята, — сказал Виктор. — Вы, наверное, этого не замечаете, но вы жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость — это всегда жестокость. […] И не воображайте, что вы говорите что-то особенно новое. Разрушить старый мир, на его костях построить новый — это очень старая идея. Ни разу пока она не привела к желаемым результатам. То самое, что в старом мире вызывает особенно желание беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости, и беспощадности, становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в конечном счете убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет, жестокостью жестокость не уничтожить. Ирония и жалость, ребята! Ирония и жалость!

— Боюсь, вы не так нас поняли, господин Банев, — сказал он [мальчик]. — Мы совсем не жестоки, а если и жестоки с вашей точки зрения, то только теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать ваш старый мир. Мы собираемся построить новый. Вот вы жестоки: вы не представляете себе строительства нового без разрушения старого. А мы представляем себе это очень хорошо. […] Строить, господин Банев, только строить.»

(«Гадкие лебеди». с. 87–88)

Речь Банева, будь она в произведении иного жанра — не беллетристическом эссе или историческом романе, могла бы быть приравнена к обвинению ленинизма и самой революции. Она не оставляет шансов предположению, что сам план Ленина — разрушить жесткость и несправедливость старой России был хорош, только вот позже его извратили сталинские садизм и паранойя. Она даже объясняет, почему ближайшие соратники Ленина в разрушении старого мира стали первыми жертвами нового. Внутри абстрактного или «будущего» хронотопа научной фантастики речь Банева действует как пророчество или предостережение. В то время, как описания современного быта и речи «реалистических» персонажей (противопоставляемых чужакам и детям) подтверждают, что марксизм практически полностью был в Советском Союзе дискредитирован, они также показывают, что пустота не заполняется гуманистической культурой «иронии и жалости». Вместо того оживает старая и опасная мечта, проистекающая из «восточных» глубин российского характера.

Новое решение проблем евразийской империи снова принимает популярную форму гностических и нигилистических систем, игнорирующих настоящее во имя более совершенного будущего, в котором будут запрещены хаос и случайность.

Вечный Жид

На протяжении всего зрелого периода творчества Стругацких сопоставление приземленного и фантастического, настоящего и будущего, человеческого и чуждого использовалось как приспособление для оправдания научно-фантастического сюжета. На уровне темы эти противопоставления служили для показа того, что общество в состоянии кризиса склонно изобрести жестокое, нечеловеческое будущее, безжалостное, хотя действует оно во имя научного или религиозного идеализма. Когда гуманистические предположения (человек по природе своей добр) и тактика (достижение более высокого уровня жизни и образования) оказываются неспособны принести лучший мир — даже с помощью фантастической технологии XXII века, реакцией на гуманизм и нетерпение по отношению к самой истории является неизбежной альтернативой для тех, кто по прежнему хочет видеть реализованным некое утопическое общество.

Как мы видели, женщины в романах Стругацких обычно представляют достойное сожаления нынешнее состояние человечества, порабощенного основными инстинктами.

Дети и инопланетяне обычно представляют альтернативное, «иномирное», «духовное» будущее.

Далее, даже декорации и топография могут воплощать метафизические полюса, противостоящие — и зачастую парализующие — «обычного» героя романа.

Типичный герой Стругацких исходит из реалистического плана повествования, до тех пор, пока он не столкнется с миром фантастических подтекстов и литературных пейзажей. Герой — атеист по воспитанию, гуманист по убеждениям.