Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких - [53]

Когда Кандид, интеллектуал из реального мира, попавший в мир Леса, и его спутница, аборигенка Нава, в своих странствиях направляются в сердце Леса, они проводят ночь в странной деревне. Деревня похожа на «театральные декорации»: ее обитатели говорят, но у них нет лиц, и произносимые ими слова кажутся полузнакомыми, словно Кандид «слышал их в предыдущей жизни». Кандид просыпается в середине ночи и узнает силуэт человека, стоящего рядом: это его бывший коллега, хирург по имени Карл Этингоф. Затем он бежит в ночь и видит «длинное диковинное строение, каких в лесу не бывает». Из этого длинного строения «раздался… громкий крик, жалкий и дикий, откровенный плач боли, так что зазвенело в ушах, так что слезы навернулись на глаза».

Кандид обнаруживает себя стоящим перед этим длинным строением с его квадратной черной дверью и держащим Наву на руках. Карл, хирург, раздраженно спорит с двумя женщинами, и Кандид разбирает «полузнакомое слово „хиазма“». Этого единственного слова, с его коннотациями с хирургическим разрезом и генетической инженерией, было бы довольно для декораций этой сцены. Фантомные обитатели фантомной деревни все причитают и прощаются друг с другом перед строением, и Кандид, «потому что он был мужественный человек, потому что он знал, что такое „надо“», порывается войти с Навой в здание первым. Карл жестом отодвигает их в сторону. Они спаслись — они не были включены в список приговоренных. Они убегают далеко от деревни и, наконец, проводят остаток ночи в лесу под деревом.

Когда они просыпаются следующим утром, единственным ощутимым свидетельством существования фантомной деревни является скальпель, сжимаемый Навой. Все это непонятно Кандиду, описывающему данный эпизод как «какой-то странный и страшный сон, из которого по чьему-то недосмотру вывалился скальпель».

Очевидно, что воспоминания о холокосте, являющиеся частью его (и читательского) опыта на Материке, теперь только смутно присутствуют в его подсознании (у читателя такого извинения нет).

Еще менее понятны Кандиду (и читателю) действия трех женщин, управляющих Лесом. Младшая — длинноногая девушка, средняя беременна (почти очевидно, не познав мужчины), и старшая, которая, как выясняется, была давно потерянной матерью Навы, настаивает, что «мужчины больше не нужны». Для лесных женщин размножение — результат полностью контролируемого партеногенеза, но до какого предела и по каким критериям… это уже вне человеческого понимания. Ничего не может и Кандид понять из эллиптических речей трех женщин, правящих Лесом:

«…Очевидно, не хватает… запомни, девочка… слабые челюсти, глаза открываются не полностью… переносить наверняка не может и потому бесполезен, а может быть, даже и вреден, как и всякая ошибка… надо чистить, переменить место, а здесь все почистить…»

(С.66)

Отточия — часть текста. В его непосредственном контексте слова беременной женщины бессмысленны. Единственной их связью с непосредственным содержанием повествования является фантастическое существо с большими челюстями, называемое «рукоедом», которого, очевидно, мучают женщины. На смещенный смысл deja vu прямо указывают ключевые фразы: «слабые челюсти, глаза открываются не полностью… надо чистить…».

Более того, фантастический, внечеловеческий Лес с его неизмеримой жестокостью связан с реальной жизнью рассмотренной выше отсылкой к нацистской Германии — в сцене в фантомной деревне (рассмотренной выше), и финальным, полуинтуитивным отрицанием Кандидом идеологии, пытающейся оправдать уничтожение расы людей по псевдонаучным мотивам:

«Но, может быть, дело в терминологии, и, если бы я учился языку у женщин, все звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся тупые бездельники… идеалы… великие дела… естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения.»

(С.81)

Фактически, Стругацкие отдали все аллюзии на нацистскую Германию и генетическую инженерию биологическим сверхженщинам, управляющим женским миром Леса, а не мужскому миру Управления. Это все еще проблематично: обычно, в других произведениях Стругацких, персонажи, ассоциирующиеся с фашистскими принципами, мужчины, явно отмеченные «ярлыками» в виде нордической внешности и/или немецкого имени.[79]

Впрочем, есть исконно русский прецедент народных, реакционных, антисемитских движений, которые эксплицитно ассоциируются с «женской» стороной национального характера. Определение пола национального характера было предпринято в поэзии и философии российской дореволюционной культуры Серебряного Века, которая была преследуема конфликтом на всех уровнях духовном, социальном и политическом — между «женскими» и «мужскими» элементами российской идентификации.

В обзоре романа А.Белого «Серебряный голубь», написанном Н.Бердяевым, двусмысленное отношение российской интеллигенции к коллективному духу народа, к православию и западным моделям эмпирического рационализма строго привязано к половым архетипам:

«Русская интеллигенция в сущности всегда была женственна: она способна на героические подвиги, на жертвы, на отдание своей жизни, но никогда не была способна на мужественную активность, никогда не имела внутреннего упора; она отдавалась стихии, не была носителем Логоса.