Антиатеизм как замена антисемитизма в посткоммунистической России - [4]

Тем более что сравнение ответов на поставленные моральные дилеммы атеистов и верующих показало, что в 97% случаев между ответами атеистов и верующих не существует статистически значимой разницы. А значит “нам не нужен бог, чтобы быть хорошими - или дурными” (8).

Но зачем антиатеистам доказательства, если всегда можно ссылаться на веру? “Способность верить - великая способность, даже если поначалу заблуждаешься в символе веры. Это не страшно - и Савл, будущий апостол Павел, заблуждался. Страшно - когда ничего святого” (5). Понятно, что при такой системе “доказательств” любой диалог превращается в монолог, и у новоцерквлённых адептов православия остаётся только одно желание: добиться любой ценой “признание евреями”, а в данном случае атеистами “своей ошибки, капитуляции перед христианской истиной и возможное в будущем массовое обращение” в православие всех атеистов. Вот он “образ окончательного триумфа христианства”.

И если двух тысячелетняя борьба с еврейством закончилась для христианства полным крахом (евреи не только не перешли в новую веру, но ещё и создали своё государство, вырвавшись из положения всемирных изгоев), то у православия, казалось бы, появился повод для триумфа в отношении атеистов. Ибо неожиданно для всех становление новой России ознаменовалось резким всплеском религиозности среди бывших атеистов. Недаром на встрече с духовенством Днепропетровской епархии (24.07.10) Патриарх Кирилл подчеркнул, что за последние сто лет столь благоприятных условий для проповеди, как сейчас не было.

В чём тут дело? Казалось бы, распад социалистического государства и создание новой России должны были привести, наконец, к равенству всех воззрений, но “современность подразумевает новую роль идей - посколькугосударство рассчитывает на их функциональную эффективность в деле идеологической мобилизации, по причине своей ярко выраженной тенденции к единообразию (проявляющейся в практике культурных крестовых походов) своей “цивилизационной” миссии и отчётливого прозелитизма (9)”.

А внезапное исчезновение пусть и не оправдавшей себя идеи построения всемирного царства равенства и счастья не могло не потребовать срочного нахождения новой государственной идеи. К несчастью низкий уровень историко-экономический подготовки большинства представителей новой правительственной верхушки общества (включая президента) и ярко выраженная ностальгия по имперскому величию привели к тому, что в качестве такой общегосударственной идеи для новой России была, пусть и не формально, признана идея православного христианства. Благо отличительной особенностью православной церкви было как раз то, что, осуществляя духовное наставничество, она всегда была поставщиком идей и формул политической лояльности.

В первую очередь помощь церкви понадобилась в отношении воспитания патриотизма. Ибо воспитание патриотизма, как показывает исторический опыт, жизненно необходимо при замене феодального строя буржуазным. Всегда, “когда династические ценности превращались в ценности национальных или националистических государств… патриотизм приходил на смену верности королю”.

Воспитывать же патриотизм проще всего на конкретных примерах, взятых из революционного или военного прошлого. В новой России ссылки на Октябрьскую революцию, на примере которых семьдесят лет воспитывался патриотизм в советском государстве, стали невозможны, поскольку она в сознании многих стала восприниматься как вооружённый переворот, отбросивший развитие государства на десятки лет назад. Единственным выходом оставались поиски внешней опасности, ибо “война - царство неизбежности, вынужденного слияния со своими властями - против чужих; война исключает доверие и приучает существовать в кольце врагов” (10).

В отношении “кольца врагов” пропагандистам новой России, в общем-то, повезло, благо идея о патологической воинственности ведущих капиталистических государств внушалась её гражданам на протяжении всего существования Советской России. Вот почему “сегодняшнее российское общество живёт и мыслит в военной системе ценностей, опьяняется разговорами о внешних врагах, а главное не критично воспринимает власть, не видя никакой альтернативы ей; какая смена власти в военное время? В таких обстоятельствах даже просто ругать её - уже предательство… Как можно оспаривать саму идею защиты Отечества” (10).

Иногда даже начинает казаться, что в государственную политику возвращаются представления, типичные для холодной войны. Так на вопрос полтика, представляющего движение “Демократический выбор”, Владимира Милова: “А почему для вас противник политический - это только либералы, демократы?”, депутат Госдумы и лидер проправительственного движения “Россия молодая” Максим Мищенко ответил: “… я считаю, что самым серьёзным противником для нас являются те люди, за которыми стоит самое сильное государство в мире - США… потому что эти люди пришли для того, чтобы не построить нашу страну и сделать её успешной и богатой, а для того, чтобы разрушить её изнутри” (11).

Однако исчезновение “железного занавеса”, позволившее свободно общаться с бывшими врагами, основательно подпортило представление о своей исключительности. И государству, предпочитающему интересы конкретного человека геополитическим интересам, было просто необходимо найти доказательство превосходства нашего Отечества над всем окружающим миром. Именно в этом вопросе идея православной исключительности оказалась как нельзя кстати: началась постепенная замена коммунистического патриотизма - патриотизмом православным.