Антарктика - [81]

И следом за нами вошел он. Посмотрел на нас, сел за стол и закрыл лицо пергаментными руками. И мне захотелось крикнуть: «Начинайте скорей!» Потому что я вдруг почувствовал, как вырастает между нами стена отчуждения. Какая-то дурная сила, разгулявшаяся на последней перемене, бродила по нашим жилам недобрым хмелем и поднимала жестокое мальчишеское злорадство: «Да! Вот мы такие! Попробуй-ка сегодня заворожить нас!» И чем дольше он молчал, тем наглее и наглее становились эти черные бесы, которых душил он в нас и строчками прекрасных стихов, и красками эрмитажных шедевров. Если он не хотел потерять власть над нами, надо бы ему поскорее начинать.

Но он молчал. Молчал, потому что предстояло начинать новую тему. Да что там тему! Так это называлось в планах районо. А ему надо было открыть нам поэта. Самого великого поэта России, а может быть, и всех времен и народов. И он не мог начать этот праздник, когда в глазах наших плавала мутная пелена захмелевших молодых зверенышей. И тогда он скомандовал:

— Встать!..

Загремели черные крылья парт, кто-то дурашливо ойкнул, класс наполнился торжествующим гулом. Мы решили, что выиграли безмолвный поединок со старым учителем и сегодня ему с нами не совладать! Мы смотрели на него откровенно насмешливыми глазами, ожидая, что же он станет делать. Наверное, начнет стыдить нас, корить за оторванные пуговицы и взлохмаченные головы, напомнит, что мы уже почти взрослые. Ну, тогда-то мы…

Семен Ефремович поднял желтый палец и с присвистом прошептал:

— Только тихо! Выходите все в гардероб одеваться!

Отлично! Старик сдался. И теперь заигрывает с нами, чтобы не потерять себя в наших глазах насовсем. Отлично!

Мы выкатились по коридору шумной гурьбой, презрев его жалкую просьбу о тишине. И молодой завуч, выглянув из дверей соседнего класса, укоризненно покачал головой, но Семен Ефремович отвернулся.

Всю дорогу — сначала в трамвае, потом в автобусе — мы изо всех сил демонстрировали свою непокорность: шумели, хохотали по самым пустяшным поводам, на автобусной остановке бросали в девчонок снежки. И все время искоса поглядывали на него, спрятавшего лицо за поднятым меховым воротником старенького пальто. Он ни разу никого не одернул, не пристыдил. И вскоре это стало нас обескураживать.

На почти безлюдном автобусном кольце он устало махнул нам рукой, приглашая следовать за ним, и пошел, не оглядываясь, по узкой дороге меж голых заснеженных кустов. Странно… Мы все еще не знали, куда он ведет нас, но почему-то притихли. Может быть, просто выдохся, перебродил тот черный хмель, так закрутивший нас перед шестым уроком. К тому же мы растянулись длинной цепочкой — надо было перекрикиваться, а кричать почему-то уже не хотелось.

Мы с Кешкой шли почти последними. Юрка оказался в голове колонны’. То там, то в середине раздавался чей-то вскрик и тут же угасал, не найдя поддержки.

Тяжелая ворона снялась из-за кустов, натужно взмахивая крыльями, пролетела над нами, хрипло каркнула.

Учитель остановился, устало прислонился к черному стволу дерева, подождал нас. Мы стали нестройным полукругом. Молчали, усталые и чем-то встревоженные.

Он опустил воротник, снял шапку с длинными шнурками наушников, оглядел нас и тихо сказал:

— Вот здесь был убит Пушкин…

И сразу стал читать:

Погиб поэт, невольник чести,

пал, оклеветанный молвой…

Мне показалось, что небо в сплошных серых облаках качнулось и стремительно пошло вниз, прижимая нас к земле, делая совсем маленькими…

Ворона снова пролетела над нами. Только молча. Впрочем, может, я просто ничего не слышал, кроме лермонтовских строк…

Всех уже не расспросишь… Но человек пять, кроме Юрки и Кешки, говорили мне еще до войны, что запомнили эти стихи сразу.

— …А по-моему, он привозил нас не сюда. — Юрка посмотрел на Кешку, потом на меня.

Мы молчали. Все вокруг так изменилось! Почти к самому месту дуэли подступили многоэтажные дома. Вскрикнула и прогрохотала мимо нас электричка. Вроде не было так близко тогда и железнодорожных путей… Может быть. Впрочем, какое это имеет значение теперь? Важно, что тогда, почти накануне войны, он гениально открыл книгу гениального поэта. И Пушкин остался навсегда с нами — живущими на земле, и с ними, кто уже никогда — как бы Ирочка ни старалась — не приедут на традиционный сбор.

Тяжело пролетела ворона, молча закачалась на ветке, присыпав кусты внизу снежной пыльцой. Вот вороны, говорят, живут по двести лет. Неизвестно только, помнят ли они хоть что-нибудь.

Мы помнили все. И в этом было наше счастье и горе. И уж раз мы, почти не сговариваясь, вместо сорвавшегося сбора приехали на Черную речку, это что-то да значило. И невозможно было вот так, прямо отсюда, разбежаться по своим углам или даже нагрянуть к Ире, чтобы усесться за стол, приготовленный ее мамой на двадцать человек. Ирка не обидится. Она добрая и поймет нас. Это мы знали. И где поклониться Семену Ефремовичу, мы тоже знали. Он никуда не уехал из Ленинграда.

Мы с Юркой дружно кивнули, когда, стряхнув перчаткой снег с плиты обелиска, Кешка уверенно соврал:

— А ведь до Пискаревского кладбища отсюда совсем недалеко!

КУМ КАНТЕМИРА