Анри Бергсон - [223]

Но нет, друзья мои. Под этой вежливостью, которая есть только талант, я представляю себе иную, ту, что была бы почти добродетелью. Прошу вас быть предельно внимательными, возможно, вам трудно будет меня понять. Бывают души скромные и хрупкие, нуждающиеся в одобрении, ибо не доверяют самим себе и, смутно сознавая собственные заслуги, хотят услышать похвалу из уст других. Тщеславие ли это, или скромность? Не знаю; но тогда как фат внушает нам отвращение стремлением навязать всем собственное хорошее мнение о себе, мы чувствуем симпатию к тем, кто в смятении и тревоге надеется услышать то благоприятное мнение о своих заслугах, которое мы вполне готовы высказать. Произнесенный кстати комплимент, вовремя вставленная похвала могут произвести на эти чуткие души впечатление луча солнца, внезапно озарившего унылую равнину; как этот луч, они вернут им вкус к жизни, мало того, превратят в плоды те цветы, которые иначе бы засохли. Пребывая в душе, они согревают и питают ее, внушая ей ту веру в себя, которая составляет условие радости и надежды в настоящем и залог успеха в будущем. Напротив, невольный намек, слово упрека из уст влиятельного лица могут ввергнуть нас в то мрачное уныние, когда мы испытываем недовольство собой, когда другие нас утомляют, а жизнь наводит тоску. И, как мельчайший кристалл, падая в перенасыщенный раствор, привлекает к себе бесчисленное множество отдельных молекул и сразу превращает кипящую жидкость в неподвижную и твердую массу, так на легкий шум этого упрека, едва лишь он попадает в их среду, спешат отовсюду, из тысячи разных точек и всеми путями, ведущими в глубь души, побежденная, казалось бы, робость, отступившие было на миг разочарования, все эти беспочвенные печали, которые только и ждут случая кристаллизоваться в плотную массу и надавить всей своей тяжестью на душу, повергнутую в уныние и апатию. Эта болезненная впечатлительность считается редким явлением, ибо она тщательно скрывает от чужих глаз свои страдания, но кто из нас, будь он даже самым выносливым и хорошо подготовленным к жизни, не чувствовал себя порой больно задетым в своем самолюбии и как бы остановленным на взлете, тогда как в другие моменты его охватывает сильная радость, пронизывает дивная гармония, потому что какое-то слово, ловко скользнув в его ухо, проникнув в душу и достигнув самых потаенных ее извилин, затронуло тот особо чувствительный фибр, который не может откликнуться без того, чтобы все силы души не всколыхнулись вместе с ним и не начали вибрировать в унисон. Именно эту точку, дорогие мои друзья, нужно знать и уметь ее достигать: вот наивысшая вежливость, вежливость сердца, которую я назвал добродетелью. Действительно, она предполагает любовь к ближнему и горячее желание быть любимым им; это милосердие, проявляющее себя в области самолюбий, там, где труднее узнать зло, чем захотеть его исцелить. Теперь мы можем дать общее определение вежливости: она состоит в том, чтобы щадить чувства других людей, стараться, чтобы они были довольны собой и нами. В основе ее лежит природная доброта, но доброта эта, возможно, осталась бы бездейственной, если бы, пронизывая дух, не соединялась с гибкостью, тонкостью и глубоким знанием человеческого сердца.

Я не решился бы утверждать, друзья мои, что лицейское воспитание сможет вас этому научить. Доброта, как и все прекрасное и живое на земле, зарождается и развивается, но не может быть сотворена. Конечно, прочная дружба завязывается на школьной скамье; конечно, зависть, тщеславие и все болезни нашего самолюбия, делающие нас столь жестокими к самолюбию других, находят выход в соперничестве между хорошими учениками из одного класса; возможно, их даже может излечить приобретенная привычка аплодировать успехам своего соперника и быть почти благодарным ему за то, что он оказался сильнее. Но только жизненный опыт, зрелище моральных страданий постепенно учат нас кротости, доброжелательности, сочувствию. Именно упорные занятия в лицее, развивая все способности интеллекта, придают ему ту гибкость и эластичность, о которой только что шла речь, они готовят нас к познанию людей, а следовательно, учат располагать их к себе, и в конце концов они станут однажды ферментом, который преобразует простую доброжелательность в милосердие, а доброту – в вежливость.

Декарт говорит где-то, что было бы ребячеством заниматься числами и фигурами, если бы мы хотели ограничиться знанием подобных безделиц. И все же он, как вам известно, всю жизнь занимался математикой. Дело в том, что алгебра и геометрия были для него чем-то иным, нежели изучение чисел и фигур: он считал их тренировкой гибкости, проворства ума и черпал в них силы, чтобы философствовать о людях и вещах. И правда, не удивительно ли, что великие моралисты XVII века, проникшие в глубины человеческой души, – Паскаль, Декарт, Мальбранш, были в то же время выдающимися математиками? Когда изучение математики полностью поглощает ум, оно делает его рассеянным и даже отвлеченным, но, уравновешенное иными заботами, может придать ему исключительную тонкость и проницательность. Такова руководящая идея научного образования, которое предлагает вам лицей; речь идет не столько о знании свойств линий или многочленов, сколько о том, чтобы научиться, рассуждая о самых простых и абстрактных объектах, проводить тонкие различения и извлекать из основной мысли все то, что в ней содержится. Не в этом ли состоит лучшая подготовка к пониманию жизни в целом и человека, в частности?