Анри Бергсон - [222]

Если бы я неоднократно не предостерегал вас против ораторских приемов, я воспользовался бы ими теперь, чтобы сообщить, что вам предстоит вновь прослушать лекцию по морали: мы побеседуем, если угодно, о хороших манерах и о вежливости. Действительно, перед вежливостью мы в долгу: ведь она не получает призов, ни одна награда не ждет ее на этой сцене, она могла бы счесть, что ею пренебрегли. Но порой нас упрекают за то, что мы ее не преподаем; важные особы полагают, что, хотя лицейское образование не дает повода для нареканий, все же хорошие манеры, умение себя вести, искусство быть любезным, быть настоящим «джентльменом» следует поискать в другом месте. Итак, друзья мои, зададимся вопросом, в чем состоит подлинная вежливость: заучивается ли она, как урок, или является сама собой к уму, вскормленному упорными занятиями, и прибавляется ко всему остальному, как аромат к распустившемуся цветку? Ответ отчасти зависит от того, как мы ее понимаем.

Многие полагают, что быть вежливым – значит вовремя здороваться, грациозно кланяться, тщательно соблюдать массу различных предписаний, которые перечисляет, столь же простодушно, сколь убежденно, автор наивных и почтенных правил приличия. Если бы в этом и заключалась вся вежливость, я был бы очень огорчен, ибо дикарь частенько мог бы показаться более учтивым, чем мы. Здороваясь, мы всего лишь приподнимаем шляпу: он же сбрасывает часть своей одежды и даже сандалии, если они у него есть. Манера, в которой мы обращаемся к первому встречному: «Как здоровье?» – вполне убедила бы дикаря, что его здоровье заботит нас меньше всего. Не думайте, что подобные приемы стали бы терпеть полудикие племена Северной Азии: там человек, прежде чем обратиться к кому-то, должен едва ли не четверть часа обмениваться с ним условными формулами вежливости, отсутствие которых было бы сочтено смертельной обидой. Это доказывает, что самые обходительные люди – не всегда самые цивилизованные. Правда, нужно еще узнать, являются ли обходительность и вежливость одним и тем же; я в этом немного сомневаюсь. Вы встретите, друзья мои, очень церемонных людей, у которых всегда наготове множество формул, учтивое приветствие, любезнейшая из улыбок; и все же вежливыми их не назовешь. Бесчисленные предосторожности, к которым они прибегают, беседуя с вами, как бы рассчитаны на то, чтобы держать вас на расстоянии; их учтивость – это чисто внешний лоск, который, подобно свежеокрашенной двери, мешает вам приблизиться. Вы чувствуете себя неловко, когда случай сводит вас с ними; вы угадываете в них равнодушных эгоистов; вскоре вы станете несправедливо истолковывать в дурную сторону все, что они говорят и делают. Если они улыбаются, вы думаете, что это из жалости; если разделяют ваше мнение – значит, хотят побыстрее отделаться от вас; если вас провожают до дверей – это чтобы хорошенько убедиться, что вы ушли. Я не хочу сказать, что нужно порвать со всеми формами и формулами учтивости; пренебречь ими было бы признаком плохого воспитания. Но я не могу поверить, что готовые формулы, которые без малейшего труда заучиваются наизусть и равно подходят глупейшему и мудрейшему, которые варварские племена чтут так же и даже больше, чем мы, являются последним словом светской вежливости. Итак, какова же она и как мы можем ее определить?

У каждого из нас есть особые задатки, данные от природы, и привычки, которыми мы обязаны полученному воспитанию, профессии, положению в обществе. Эти привычки и задатки чаще всего отвечают создавшим их обстоятельствам; они и образуют нашу духовную личность, плод нашего опыта и опыта наших предков. Но именно потому, что эта совокупность опытов бесконечно варьирует от одного индивида к другому, не существует двух похожих людей, и разнообразие характеров, склонностей, приобретенных привычек делает это все более очевидным, по мере того как множество человеческих поколений сменяют друг друга, а развитие цивилизации влечет за собой все большее общественное разделение труда и замыкает каждого из нас в постоянно сужающиеся границы так называемого ремесла или профессии. Это бесконечное разнообразие привычек и духовных склонностей, представляющее собой необходимый результат общественного прогресса, нужно считать благом; но есть у него и свои минусы. В самом деле, мы хуже понимаем друг друга в малом, чем в большом; чувствуем себя выбитыми из колеи, когда отвлекаемся от своих привычных занятий: словом, общественное разделение труда, скрепляющее согласие людей по всем важным вопросам и объединяющее их друг с другом, ставит под угрозу светские отношения, которые должны были бы, однако, составлять преимущество и украшение цивилизованной жизни. По-видимому, способность усваивать прочные привычки, сообразные обстоятельствам, в которых мы находимся, и месту, которое намерены занять в обществе, должна быть дополнена другой способностью – отказываться, когда это необходимо, от приобретенных привычек или даже естественных склонностей, которые мы не сумели в себе развить, способностью ставить себя на место других, интересоваться их делами, думать их мыслями, словом, жить их жизнью и забывать о самих себе. В этом и состоит светская вежливость, которая, на мой взгляд, есть не что иное, как своего рода духовная пластичность. Настоящий светский человек умеет говорить с каждым о том, что того интересует, он проникает во взгляды другого, не всегда, впрочем, их разделяя, он понимает все, хотя и не все оправдывает. Поэтому, еще не познакомившись с ним, мы успеваем его полюбить. Мы обращаемся к постороннему, и бываем удивлены и очарованы тем, что встречаем друга. Нас привлекает в нем именно гибкость, с какой он спускается или поднимается до нашего уровня, а в особенности искусство, с которым он, беседуя с нами, заставляет поверить, что оказывает нам особые знаки внимания и что с нами он не такой, как со всеми остальными. Ибо вежливый человек способен любить всех своих друзей одинаково и каждого из них – больше, чем других, а потому в удовольствии, которое доставляет нам беседа с ним, есть оттенок чувства удовлетворенного честолюбия. Словом, очарование его вежливости есть то же, что очарование фации. Пробовали ли вы когда-нибудь исследовать чувство, вызываемое в нашей душе зрелищем грациозного танца? Прежде всего, это восхищение теми, кто столь гибко, как бы играя, выполняет разнообразные и быстрые движения, без рывков и толчков, не нарушая связи, словно каждая поза уже содержалась в предшествующей и возвещает о тех, что последуют. Но это еще не все: если я не ошибаюсь, к чувству грации примешивается неуловимое или безотчетное ощущение удовлетворенного честолюбия. Дело в том, что ритм и музыка, позволяя нам предвидеть движения артиста, на мгновение заставляют нас поверить, что мы управляем ими; мы почти угадываем позу, которую он примет, и кажется, что он подчиняется нам, когда действительно ее принимает. Правильность ритма устанавливает между ним и нами нечто вроде коммуникации, и периодические повторения такта – словно невидимые нити, с помощью которых мы приводим в действие эту воображаемую марионетку. Если же она внезапно остановится, наша нетерпеливая рука непроизвольно шевельнется, как бы подталкивая ее, вновь помещая в глубь того движения, ритм которого полностью овладел на миг нашей мыслью и волей. Так вот, аналог этой физической грации я вижу в вежливости, представляющей собой фацию духа. Как и грация, вежливость вызывает у нас представление о безграничной гибкости; как и фация, она внушает нам, что эта гибкость подвластна нам, что мы можем на нее рассчитывать. Наконец, обе они принадлежат к семейству тех вещей, равновесие которых очень хрупко и положение всегда неустойчиво: какой-нибудь пустяк может пошатнуть их и обратить в противоположное состояние. Между утонченной вежливостью и угодливым притворством – то же расстояние, что между желанием служить людям и искусством использовать их; однако эту дистанцию можно преодолеть в мгновение ока, и мы скользнем от одного к другому, сами того не заметив. Трудно соблюсти меру. Нужны такт, тонкость, а превыше всего уважение к себе и к своему ближнему. Нельзя ли сказать, что эта вежливость с тысячью ее различных оттенков, предполагающая определенные свойства души и ума, есть вежливость совершенная, идеальная, и что самой взыскательной морали не подобало бы требовать большего или лучшего?