Анхен и Мари. Прима-балерина - [11]

Когда-то дом наполняли звонкие женские голоса – шутка ли пять девиц и матушка под одной крышей уживались. Теперь же почти не бывало склок и скандалов, ибо старшие дочери благополучно вышли замуж, разъехались кто куда и навещали родителей лишь по большим праздникам. Вот тогда опять становилось шумно.

– Фёдор Осипович, ты часом не ошалел? – вместо приветствия спросила Александра Николаевна густым басом, едва дознаватель вошёл в гостиную. – Почто так поздно домой возвращаешься?

Супруга, грузная и грозная, стояла, уперев руки в бока, и демонстративно смотрела на часы с маятником, стоящие в углу.

– Прости великодушно, матушка, дела задержали, – виновато, как нашкодивший мальчишка, сказал Фёдор Осипович, подошёл к супруге и облобызал её трижды. – Прости.

Щёточка усов Александры Николаевны щекотала его губы.

– Девочки спать не ложились, всё спрашивают, где батюшка, где он, а он и носа не кажет, – продолжала супруга, но голос чуть потеплел.

– Вот он я, – сказал Фёдор Осипович и хлопнул себя по груди.

– Папа! – забежала в гостиную Дуняша и кинулась к отцу на шею. – Папа приехал!

– Явился – не запылился, – проворчала вошедшая Настя, встала подле матери и посмотрела на отца исподлобья.

На содержании господина Громыкина оставались ещё две дочки – младшая Евдокия, одиннадцати лет отроду, и средняя Анастасия, двадцати лет отроду. Как матушка и батюшка ни старались, но выдать замуж третью по старшинству дочь не получалось. Мало того, что девица не блистала красотой, так ещё и нрава была дурного – в мать уродилась, не иначе.

– Голодный, поди? – спросила Александра Николаевна одновременно участливо и строго.

Как будто в том, что он голоден, тоже была его вина перед ней. Дознаватель молча кивнул.

– Настя, распорядись на кухне, чтобы ужин Фёдору Осиповичу подали, – попросила мать.

Господин Громыкин уселся за массивный ореховый стол. Дуняша пристроилась рядом, положив на отца голову.

– Что за дела тебя задержали, друг мой? – всё также строго спросила Александра Николаевна.

– С самого утра нет мне никакого житья от начальника, будь он неладен! – в сердцах сказал Фёдор Осипович и расстегнул ворот рубашки. – С самого утра!

– Да что же ему неймётся?! – пробасила Александра Николаевна.

– Поедом меня ел сегодня, ей Богу, поедом! "Кто виноват? Где подозреваемый? В императорском театре двойное убийство, а Вы замять хотите?!"

– Ирод!

– Грозился расправой, если не оформлю всё честь по чести, – продолжал дознаватель. – Расправой, да-с.

Господин Громыкин искоса поглядывал на супругу, пытаясь определить, насколько она прониклась его горестями.

– Сам государь-император интересовался. Ждёт от меня дела раскрытого. Во как! – значительно произнёс он и снова застегнул ворот.

– Ну, так найди им супостата, Фёдор Осипович, родной мой. Найди! – потребовала Александра Николаевна. – А как найдёшь, так сразу и чин генеральский получишь.

Дознаватель поперхнулся, закашлялся и покраснел.

– Бог с тобой! Какой из меня генерал? Я ведь не дворянин, – произнёс он, сглотнув.

– Папа, из тебя бы получился самый лучший генерал на свете, – сказала Дуняша. – Честно, честно!

Господин Громыкин улыбнулся, погладил младшую дочь по голову и вздохнул. Одна радость на свете – Дуняша.

– Фёдор Осипович, не боги горшки обжигают. Служи, выслуживайся, кланяйся кому следует, и будет тебе генеральский чин. А там глядишь, и почёт, и уважение, и жалование достойное. Вот тогда мы Настю замуж и выдадим. С хорошим приданым и её возьмут в жёны. Служи! – потребовала супруга.

– Да что мне остаётся, душа моя? Служу, – ответил Фёдор Осипович. – Нашли мы супостата, нашли. Это главный балетмейстер убил прима-балерину, отравил то бишь.

– Да неужто?! – пробасила Александра Николаевна.

– Он самый, даже не спорь. Сама посуди – две любовницы, жена, дети малые. Как тут с ума не сойти, да и убивать начать?! Он это, ей Богу, он!

* * *

После службы господин Самолётов вызвался проводить Анхен. Она не возражала. Они решились прогуляться. Анхен любила это время года в родном городе. Петербург весной был особенно хорош. Природа просыпалась от зимней спячки. Речки и каналы вскрылись – тут и там плавала ледяная крошка и крупные осколки льда. Воробьи радостно прыгали по гранитным набережным, освобождённым от снега. Анхен улыбнулась этой милой картине и прищурилась заходящему за купол собора солнцу.

Господин Самолётов стоял рядом с Анхен и тоже смотрел на заходящее солнце.

"Я тебе ничего не скажу,

И тебя не встревожу ничуть,

И о том, что я молча твержу,

Не решусь ни за что намекнуть.

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдёт,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветёт.

И в больную, усталую грудь

Веет влагой ночной… я дрожу,

Я тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу".

Анхен посмотрела на молодого человека. Щёки Ивана Филаретовича покрылись румянцем. Каштановые волосы слегка растрепались.

– Кто написал сей дивный стих? – спросила барышня.

– Афанасий Фет. Но я могу подписаться под каждым его словом. Ах, впрочем, нет. Скажу. Всё скажу. Я Вас люблю, – промолвил господин Самолётов с жаром.

Грустные библейские глаза его озарились надеждой.