Английские романтики в переводах Яна Пробштейна - [5]

Перистый огонь пролили

На залитый солнцем лес

Средь яснеющих небес,

И вознёсся холм пустынный,

И туман сошёл в теснины —

Над Ломбардскою равниной

Дымки зыблется граница,

Свет лазурный льёт денница

На созвездье городов, —

Словно россыпь островов,

Блещут в море изумрудном,

Лабиринтом многолюдным

Здесь Венеция плывет,

Нежась у отцовских вод:

Амфитриты здесь обитель,

Седовласый повелитель

Вымостил её чертог,

Волны расстелив у ног.

Боже! Над чертой дрожащей

Вод хрустальных круг блестящий,

Красно-огненный, багровый

Дымки разорвал покровы, —

Как в пылающем горниле,

Купола, колонны, шпили,

Загоревшись, озарили

Алтари мерцавших вод

И пронзили небосвод

Огненными языками, —

Словно жертвенное пламя

Древле в храме Аполлона,

Взмыв, коснулось небосклона.

Город светоносный, чадо

Океана и отрада,

А потом его царица,

Над тобой судьба глумится,

Жертвой стать должна ты вскоре,

Ты могла бы кануть в море,

Если бы благая сила

Одр печальный осенила,

Твой, раба рабов, с челом,

Опозоренным клеймом,

Был бы менее печален

Твой конец среди развалин,

Покрывающихся мхами

И зелёными цветами,

Опадут на дно руины,

Станут острова пустынны,

И рыбак, с ветрами споря

Средь заброшенного моря,

Парус распрямит скорей

И веслом взмахнет сильней,

Чтобы мрачный берег твой

Миновать быстрей, покой

Спящих в той пучине звездной

Не тревожа, иль над бездной

Встанут толпы мертвецов,

Смерти выпростав покров.

Кто, подобно мне, взирает,

Как над городом сияют

Башни в золотистой дали,

Те вообразят едва ли,

Что пред ними лишь гробница, —

Там, во чреве копошится

Ком червей в людском обличье,

Впившись в мертвое величье.

Пусть Свобода отряхнет

Кельтов самовластный гнет

И темницы распахнет,

Где с тобой томятся вместе

В унижении, в бесчестье

Сто прекрасных городов, —

Отрешившись от оков,

Вы бы доблести вплели

В солнечный венок земли,

Гордой ратями былыми.

Иль — погибни вместе с ними, —

Вы не сгинете напрасно,

Солнце воссияет властно

Светом Истины, Свободы,

Как цветы, взойдут народы,

Прорастут сквозь темень лет,

Будет пышен их расцвет.

Что ж, погибни — рухнут стены,

Но останутся нетленны,

Как небес твоих покровы,

Что всегда над миром новы,

Долговечней, чем лохмотья

Времени на бренной плоти

Города с печатью горя, —

По волнам скитальца-моря

Поплывут воспоминанья,

Что закончил здесь скитанья

Гордый Лебедь Альбиона, —

Он, гонимый непреклонно

Из земли своей исконной,

Рассекая ураган,

Плыл к тебе, и Океан

Приютил здесь беглеца,

Радость, окрылив певца,

Песней взмыла, перекрыв

Бури громовой порыв.

О, Поэзии Река,

Щедрая во все века,

С незапамятных времен

Ты текла сквозь Альбион

И доныне не щадила

Славные певцов могилы,

Отчего скорбишь ты ныне

О любимце на чужбине;

Город рабский, словно тучей

Омрачавший дух летучий,

Город мертвецов, ответь,

Чем воздашь ему за честь;

Как Гомер бессмертной тенью

Осенил Скамандр, забвенью

Преграждая путь, Шекспир

Эвон озарил и мир,

И божественная сила

Смерть навеки победила,

Как любовь Петрарки ныне

Пламенеет здесь, в долине, —

В негасимом этом свете

Обретает мир бессмертье, —

Так тебя, поэта кров,

Будут славить средь веков,

Как Свобода окрыленно,

Ввысь летит вдоль небосклона

Солнечная колесница:

Разрушается граница

Меж долиной и холмами,

Словно свет вселенский, пламя

На венецианских башнях —

Отблеск доблестей вчерашних.

Падуя блистает славой,

Восставая многоглавой

Многолюдною пустыней

В ослепительной долине,

Полной зреющих хлебов, —

Скоро в житницы врагов

Пересыпят их крестьяне,

А волы, как на закланье,

На телегах, полных дани,

Словно горы, повлачат

Цвета крови виноград,

Чтоб забылся буйным сном

Кельт, упившийся вином.

Меч не предпочли серпу,

Чтоб скосить господ толпу, —

Что посеешь, то пожнешь,

Приготовь для жатвы нож,

Силу силой уничтожь,

Скорбный край, — что ж, собирай

Свой кровавый урожай.

Горько, что не в силах разум

И любовь покончить разом

С самовластьем — кровью лишь

Пятна рабства удалишь.

В Падуе на площадях

Карнавальных сея страх,

Мать и Сын, немые гости,

Смерть и Грех играют в кости,

А на карте — Эццелин[1],

И теряя ставку, сын

Впал в неистовство, а мать,

Чтобы сына обуздать,

Обещала хлопотать

Пред австрийскими властями,

Чтоб над этими полями

До гряды альпийских гор

Властвовал он с этих пор,

Став наместником, — и Грех

Рассмеялся, этот смех

Лишь ему присущ, и вот,

Сын и мать за годом год

Укрепляют власть господ

Кровью и кровосмешеньем,

Так расплата с преступленьем

Неразлучны, перемены

Время так несет бессменно.

Падуя, сошел на нет

В ярких залах знанья свет,

И коварный смутный след,

Словно метеор, маня,

Гаснет над могилой дня.

В оны дни под эти своды

Шли паломники-народы,

Светоч твой сиял во мгле

На холодной злой земле, —

Но зажегся в мире ныне

Новый свет, а ты в пустыне:

Деспот грубою пятой

Затоптал огонь святой.

Как в глухой сосновой чаще

Огонек, едва горящий,

Гасит лесоруб норвежский,

Но огонь змеится дерзкий

Огненными языками,

И взревев, коснулось пламя

Свода сумрачных небес,

Озарен безбрежный лес,

Лесоруб простерся в страхе, —

Точно так лежать во прахе,

Тирания, будешь ты:

Ты с надменной высоты

Смотришь на пожар вдали —

Сгинь же в прахе и в пыли!

Полдень снизошел осенний

Припекает зной последний,

Дымки зыбкая вуаль

Мягко застилает даль:

Приглушенное сиянье,

Свет и цвет, благоуханье, ‑

Все смешалось, воздух мглист,

Запотевший аметист

Так сияет иль звезда