Ангел беЗпечальный - [9]

— Здесь будете размещаться, — Порфирьев ткнул кулаком в дверь, врезанную в наглухо заколоченные ворота. — Передняя половина — для мужиков, задняя — для баб. Все ясно, дедки?

— Ладно, пошутили — и довольно, — взвизгнул Капитон Модестович, — мы в полной мере оценили ваше чувство юмора, любезный. Ведите нас обратно. Мы устали, хотим принять душ. И, в конце концов…

— Цыц, дедок! — грозно оскалился Порфирьев. — На первый раз прощаю! Потом буду пресекать нещадно! Объясняю еще раз для самых тупых: спальни бабские и мужские — здесь, душ — в котельной у второго флигеля: для мужиков — в среду, для женщин — в пятницу. Сортир — вон он, желтая будка налево во дворе. Направо, в сарае, — столовая. Завтрак в девять, обед в час тридцать, ужин в семь. С утра до восемнадцати трудотерапия с перерывом на обед. Потом до отбоя свободное время. Отбой в двадцать три ноль-ноль. К нарушителям распорядка будут применяться санкции. Да, подъем в восемь утра. Все ясно?

Борис Глебович ожидал возмущений, шума, бури — чего угодно, только не этого странного гробового молчания, не этих испуганных, застывших лиц. Но он и сам молчал, он даже не думал: мысли замерли — они боялись сами себя, настолько были ужасны и безысходны…

Где-то, невидимая отсюда, гудела газонокосилка, с другого конца усадьбы ей лениво отбрехивалась собака. Борис Глебович видел пригревшихся на стене сарая откормленных сине-зеленых мух, слышал их жужжание вокруг себя. «Откуда их тут столько?» — подумал он, чтобы хоть о чем-то подумать, чтобы сердце не зашлось и не остановилось от страха, чтоб не лопнула в голове болезненно пульсирующая жилка…

— А здесь раньше что, хранили сенаж? — спросил вдруг, обрушив тишину, Анисим Иванович и поддел ногой лепешку из слипшейся с грязью соломы.

— А вам какая разница? — осклабился Порфирьев. — Еще вопросы есть? Если нет, занимайте койки. Я в первом флигеле, но предупреждаю: без нужды не безпокойте. Все! — Порфирьев по-военному резко развернулся и зашагал прочь.

— Прост-тите, — заикаясь, переспросила у Анисима Ивановича Аделаида Тихомировна, — как вы сказали? Здесь раньше был Сенат? Так?

— Сенат? — Анисим Иванович вскинул вверх брови и пожевал губами, словно пробуя это слово на вкус, затем мрачно улыбнулся: — Не знаю, как раньше, а теперь здесь точно будет Сенат, а мы все — почетные сенаторы. Да здравствует Сенат! — он распахнул двери и первым шагнул в пахнущую краской темноту…

Так в их жизни появился Сенат. К этому названию все быстро привыкли (хотя сенаторами стать не захотели, выбрали более подходящее — «сенатовцы») и иначе свой новый дом уже и не называли. Сенат…

  «Нас бросили, забыли, предали…»

Дай только человеку власть —

Он насладится ею всласть.

И. Н. Шевелев

 

Понедельник, в продолжение дня

Побудку Борис Глебович проспал. Приспособленный Порфирьевым для нужд пробуждения сенатовцев звонок прозвучал в его голове невнятно, растворившись в сонных всполохах и вздохах. Разбудил его голос фельдшерицы Зои Пантелеевны. Потряхивая коробочкой с таблетками, она выкрикивала имена постояльцев Сената и названия предназначенных им лекарств. Услышав собственное имя, Борис Глебович встрепенулся и тут же покинул пределы угодий Морфея.

— Вам бромкамфара, — Зоя Пантелеевна шлепнула таблетки на тумбочку, — не забудьте: только после приема пищи.

Борис Глебович помнил; помнил и это, и то, что в его стадии болезни таблетки эти — мертвому припарка. И еще он хорошо усвоил, что в здешних условиях рассчитывать на качественное дорогое лекарство — наивный идеализм.

— Спасибо, спасибо, Зоя Пантелеевна, — запоздало поблагодарил он.

К фельдшерице Борис Глебович испытывал определенные симпатии — за ее доброе, сочувственное отношение к ним, сенатовцам, за желание помочь (только что она могла?). Была она вдовица лет тридцати пяти, белокурая и кареглазая, еще не утратившая черты былой привлекательности. Много уж лет проживала в деревне Гробоположня и некогда заведовала там фельдшерским пунктом. По закрытии оного, как водится, осталась без средств к существованию с двумя несовершеннолетними детьми на иждивении. Совсем недавно чудом Божиим (как она сама это объясняла) получила работу в пансионате и чрезвычайно ею дорожила. Поэтому необузданную тиранию Порфирьева сносила безропотно. Лишь иногда утирала украдкой слезу. В такие моменты Борису Глебовичу невыносимо хотелось ее приголубить, утешить, но он сдерживал себя, понимая, что ничегошеньки сделать для нее не может. Да и к чему в его-то положении лишние привязанности? Отвечай потом за того, кого приручил…

Борис Глебович наблюдал, как терпеливо выслушивала Зоя Пантелеевна жалобы Капитона Модестовича, мерила ему пульс, сыпала в рот порошок. Как щупала потом живот у Савелия Софроньевича, поглаживала по плечу и, улыбаясь, что-то шептала на ухо. Как подошла потом с порошками к Мокию Аксеновичу. Тот по обыкновению был не в духе и сразу накинулся на фельдшерицу с упреками:

— Да я сам врач, что ты мне даешь? — истерично выкрикнул он. — У меня высшее медицинское, чего ты мне мозги паришь? Где левамизол? Опять не принесла? Да я на тебя…

— Я подавала список всех заказов администрации, но привозят не все, что мы просим, — терпеливо объясняла она: — средства ограничены, дают самое необходимое.