Ангел беЗпечальный - [6]

Рядом у окна сидела бабка Агафья (самая, наверное, древняя из их заполнившего автобус стариковского племени). Она крестилась и нашептывала: «Господи, помилуй!» Святая простота… Борис Глебович никогда не считал себя невером, но и чаяний больших на веру не возлагал. Разве ж можно что-то шептанием да поклоном исправить? Только на себя уповай да на удачу, которая, впрочем, к нему и ему подобным — всегда спиной… Так он был воспитан, да и жизнь учила именно тому. «Песком просыпается, а сущее дитя», — подумал Борис Глебович, еще раз взглянув на бабку Агафью.

Он повернулся и тут же встретился глазами с сидящим через проход напротив Анисимом Ивановичем, таким же, как и он сам, пожилым мужиком, да и внешне на него чем-то похожим: и ростом не выше среднего, и худощавым сложением, и взглядом задумчивым. Анисим Иванович внимательно посмотрел на него и вздернул вверх нос: чего, мол, загрустил, друг ситный?

— Да я что? — качнул головой Борис Глебович. — Нормально!

— Жив курилка, — усмехнулся Анисим Иванович и моргнул умными глазами. Отчего-то в этот миг показался он Борису Глебовичу похожим на столяра Джузеппе, «крестного отца» строптивого шалуна Пиноккио. Ну что ж, возможно, это и есть будущий товарищ по несчастью. Или счастью? Или — или… «Дурак!» — опять напомнил о себе внутренний менторский шепоток.

А автобус запел. Аделаида Тихомировна, интеллигентного вида женщина с элегантной прической, низким, хорошо поставленным голосом выводила: «Клен ты мой опавший…» Тяжелый, кряжистый Савелий Софроньевич с руками молотобойца неожиданным для его комплекции писклявым тенорком тянул частушки… Потомственный стоматолог Мокий Аксенович своим желчным языком пытался подперчить пение Савелия Софроньевича матерными припевами, но его дружно пресекли.

— Вы, простите, в каком обществе? — скривила подкрашенные губки Аделаида Тихомировна. — Здесь вам не скотобойня!

— Да-с! — поддакнул Капитон Модестович, ученого вида пенсионер, полный, как груша, с тяжелым дряблым задом. — Вам, любезный, следовало бы щадить родной язык, да и слух окружающих тоже. Здесь, как верно выразилась Аделаида Тихомировна, не скотобойня.

Мокий Аксенович позеленел, съежился лицом, отчего стал походить на злое моченое яблоко; он уже готов был выдать профессору по полной, но вдруг вытаращился в окно и захохотал:

 — Во! Здесь точно не скотобойня — здесь гробоположня!

— Что? — нервно вскрикнула Аделаида Тихомировна и, повернувшись к окну, с ужасом прочитала наименование деревни на указателе: «Гробоположня».

Автобус двигался медленно, так что все, кто сидел по его правому борту, успели прочитать это зловещее название.

— Вот  вам родной язык! — ехидно прохихикал Мокий Аксенович. — Съели?

— Чур, меня! — воскликнула Аделаида Тихомировна и, повысив голос, попросила водителя: — Если можно, пожалуйста, прибавьте скорость — жуткое место!

— А чего ее прибавлять? — тут же отозвался водитель. — Мы уж, почитай, приехали. Это как раз и есть нужное вам место.

— Как? — Аделаида Тихомировна схватилась за сердце.

Борис Глебович почувствовал, что каменеет грудью, и потянулся за нитросорбидом. Рядом с ним бабка Агафья, пришептывая: «Свят, свят, свят!» — крестилась и била головой поклоны…

В автобусе воцарилось молчание, соответствующее именованию здешних мест, и лишь Мокий Аксенович, привстав над сиденьем, торжествующе грозил кому-то пальцем и с сипением, словно выпуская из себя избытки пара, шептал:

— Съели? Съели? Съели?..

— Так вот она какая, эта самая Положня, с этаким кладбищенским колоритом, — задумчиво протянул Анисим Иванович и так взглянул Борису Глебовичу в глаза, что тот тут же подумал: «А он, как и я, все уже понял».

— Ну что ж, не хотели нас расстраивать, — нашлась вдруг Аделаида Тихомировна и взялась всех успокаивать. — В русском языке приняты сокращения. Это языковая норма. Не так ли, Капитон Модестович?

— Топонимика — вещь непредсказуемая, — пожал плечами профессор, — бывают такие ойконимы[1], что произнести вслух культурному человеку просто невозможно.

— Вот видите! — всплеснула руками Аделаида Тихомировна и тут же затянула: — Надежда — мой компас земной…

«А ведь и она терзается, — догадался вдруг Борис Глебович, — и другие, верно, тоже?» Он по-настоящему испугался и кинул под язык сразу две таблетки.

Деревня Гробоположня показалась ему пустынной и мрачной: дома покосившиеся, осевшие в землю и, словно исподлобья, настороженно выглядывающие черными глазницами окон. Не единой живой души, будто вымерли все. Да уж, действительно гробоположня… Впоследствии он убедился в ошибочности этого первого впечатления: деревня как деревня, вовсе не мертвая, но лишь, как и все прочие, доживающая свое последнее отпущенное ей власть предержащими время…

Вдруг на обочине, у съехавшего набок сарая с прогнувшейся внутрь крытой дранкой крышей, он увидел нечто совершенно здесь невозможное; он увидел юношу в белой — белее всего, что можно вообразить, — длиннополой одежде, в поясе; крест на крест на груди он был перетянут золотой лентой; волосы, такие же золотые, мягко ниспадали на плечи; лицо его сияло, так что глазам было больно смотреть.