Anenerbe - [85]

* * *

Самолета близко он никогда не видел — только в небе. Казалось, самолет стоит на месте и натужено гудит. И сейчас он гудел еще громче и противней и никуда не летел — дрожал обшивкой. Горел фонарь, пугаясь собственной тени, и тоже дрожал. Дрожали все — какие-то мешки, ящики, руки на коленках, уши и даже нос. Минут через пятнадцать, дрожь перешла в обыкновенный гул, впрочем, не менее утомительный.

Ефим сидит и смотрит в окно — ничего не видно. Переводит взгляд вправо на пассажира. Похоже, тому не страшно — Барченко никуда не смотрит.

— Первый раз? — кричит Сидорчук и тут же отвечает, — я первый раз! Чтобы на аэроплане и так высоко — дух захватает! Немного страшно. Вам тоже страшно?

Барченко вскидывает голову — вроде как проснулся.

— Что?

— Я говорю: немного страшно, первый раз.

— Да, — говорит пассажир, — страшно.

— И в Москве я никогда не бывал, — признается Ефим, — только в кино видел. Мы в Москву летим — повезло нам. Профессор, можно вопрос?

Профессор — новое слово в словаре. Ефим узнал его совсем недавно. Оказывается, дед не только академик, но и какой-то там профессор. Прежде он полагал, что профессор — это врач или лекарь, достигший профессиональных высот и всеобщего признания. Барченко — не врач, а ученый и вместе с тем профессор.

— Вопрос у меня такой, — кричит Ефим, — простенький, что называется, для расширения кругозора. Скажите, когда победит мировая пролетарская революция?

Барченко молчит.

— Ну хотя бы приблизительно — через пять лет, десять?

— Зачем это вам?

— Как зачем? Интересно! Профессор, я никому не скажу, честное слово или, может, вы не знаете?

Ефим хитрит, как ему кажется, ловко и незаметно, бросает вызов загадочному пассажиру, о котором уже многое знает. Только все знания — великая тайна, и он уже поставил подпись на бумаге — внушительном секретном документе.

— Почему, — говорит профессор, — знаю.

— Через десять?

— Никогда.

— Как это никогда? Вы ничего не путаете?

Профессор не понял вопроса — в самолете шумно и говорить непросто, всякий раз приходится срываться на крик.

— Я говорю, когда победит пролетарская революция? — повторяет вопрос Ефим и двигается ближе, чтобы не пропустить ни слова, — через пять?

— Через пять лет нас не будет. Ни меня, ни вас — будет война, страшная кровавая, весь мир захлебнется в крови. Погибнут миллионы ни в чем неповинных людей.

— Нас убьют? — Ефим разочарован и немного напуган. — Враги убьют? Профессор, вы уже об этом сообщили? А кто победит?

Барченко молчит, но говорит Сидорчук.

— В любой войне должен быть победитель, нас победить невозможно. Даже если они нас победят, победы все равно не будет — мы все умрем. Умрем как один — какая же это победа?

— Победы, как ее обычно понимают, — медленно произносит Барченко, — не будет. Проиграют все — и победители, и побежденные. Победа — миф, важно сражение.

— А кто враг? Германия?

— И Германия тоже, — неохотно соглашается профессор.

— Это очень важно. Вы обязательно должны сообщить нашему руководству.

— Уже.

— Как! Они знают?

— И вы тоже, — как-то холодно говорит Барченко и, кажется, смеется. Смеются глаза — они испускают энергию и проникают куда-то вглубь, от чего Ефим чувствует, как по телу пробегает электрический заряд.

Никита Назарович прав. Дьявол! Настоящий дьявол, а что полагается делать с Дьяволом? Осиновым колом, и сверху цементом, и чтобы ни одна живая душа не знала, а тех, кто знает, за ним в ту же яму и снова цементом, цементом, цементом…

— Было уже это все, — словно разочаровавшись, произносит профессор, — и на кострах жгли, и головы рубили, а еще в кипящей смоле топили — не помогло. Мысль убить невозможно, рубильником только щелкнуть, нарушить контакт, так она в другом месте даст о себе знать, новый проводник найдет. Я же — проводник, обыкновенный проводок, по которому она бежит.

— А почему у меня не бежит? Почему у вас? Вы что, особенный?

Самолет стоит на месте и натужено гудит, дрожит каждой заклепкой, каждым болтиком. И фонарь, пугаясь собственной тени, тоже дрожит, и Ефим.

— Спину свою береги, через спину к тебе придут. А девочку не трогай, в ней ничего нет.

— Какая еще девочка?

— Тебе лучше знать — какая. Вообще ее не трогай, ни до, ни после — забудь о ней. Как увидишь, тут и забудь.

Ефим забыл — вычеркнул из памяти весь разговор и профессора больше никогда не видел — сдал каким-то мрачным типам на аэродроме. И Москвы не увидел — его тем же вечером отправили обратно — вместе с какими-то коробками, ящиками и мешками.

Все что он запомнил — пять лет. Много это или мало? И много и мало.

* * *

Пять лет — именно столько длилась война, так, по крайне мере, принято считать в исторических хрониках. Хотя длилась она гораздо дольше, для некоторых — всю жизнь. Семен пропал, как сообщало письмо, что пришло в конце зимы. Не убили, не ранили, а пропал — испарился в неизвестность. Кроме неопределенности, которой и прежде хватало, новое чувство и еще большая уверенность — нужно ждать.

Вместо матушки у окна теперь стоит Даша — переняла пост, как впрочем, и заботы. Сейчас она ходит за дровами, отоваривает карточки и меняет на продукты все, что можно поменять. Мать заболела неожиданно — с вечера легла здоровой, а проснулась разбитой. Не выдержала, — поняла Даша, — или перестала верить. А еще Даша поняла, что матушка не собирается поправляться. Приговор прочитала по глазам — тусклым, пустым и равнодушным. Схватила письмо и принялась кричать — громко, надрывно, почти в истерике.