Anenerbe - [87]

Смеются, однако тут же вспоминает, с какой целью все вышли на воздух.

Звучит выстрел, первый падает. Кто-то подсказывает стрелку.

— Ты когда, Востриков, стреляешь, бери левее, понимаешь?

— Я левей и беру, — отвечает Востриков.

— Как левей, если у тебя пули по центру ложатся? Я же видел.

Выводят второго и вдруг видят, что это всего лишь пацан — молодой парень, которому и шестнадцати нет. Командир озабочен.

— Сколько? — спрашивает он.

— Пятнадцать, — отвечает парень.

— Пятнадцать пойдет, — успокоился командир, — и четырнадцать пойдет, нельзя только тринадцатилетних, если я не ошибаюсь. Читай.

— А может, того, без зачтения? — предлагает Востриков, — какая ему разница?

— Читай! — настаивает командир, и все слушают, затем стреляют.

Волокут женщину, которая отказывается стоять и постоянно падает.

— Чего делать-то будем? — спрашивает один из бойцов, — не стоит, ведьма, как ее заставишь?

— Вижу.

Командир озадачен, в поиске решения чешет голову. Остальные закуривают.

— Потом покурите!

— Табак нынче дорогой, — подсказывают ему и принимаются обсуждать, как лучше расстрелять женщину.

— Я так думаю, — говорит один, — Востриков ее подержит, а мы пальнем.

— Ну уж дудки! И почему Востриков?

— Да потому, что ты не знаешь, куда стреляешь. Знаешь, ты как стреляешь? Ружье выставишь вперед и глаза закроешь! Какая после этого кучность?

— Не ври! Нормально я стреляю, а может, ее того — штыком?

— В приказе сказано — мародеров и людоедов расстреливать на месте, — напоминает командир, — какие еще могут быть обсуждения?

Подъезжает фургон с красным крестом, из которого вылезают двое мужиков в грязных белых халатах. Подходят к командиру, здороваются — по очереди жмут руку.

— Закончили?

— Еще одна осталась, — объясняет командир.

— А чего она валяется?

— Так уже получилось, сопротивление оказала при задержании, а сейчас не хочет вставать.

Мужчина в белом халате нагибается, внимательно изучает тетку, после чего сообщает.

— Вроде, мертвая.

— Как мертвая? Не может быть! Минуту назад была живая и уже мертвая.

Подходит, смотрит и вдруг понимает, что женщина не только умерла, но и обмочилась.

— Тьфу! — ругается командир, — у меня же приказ! Расстреливать на месте, а как я ее расстреляю, если она умерла?

Мужчина в белом халате вытаскивает из кармана рукавицы.

— Давай, принимай решение, у нас еще один вызов. Леня, иди — помоги.

Вдвоем они берут парнишку и тащат к машине — проваливаются в неглубокий снег. Остальные смотрят и курят.

— А ты машину ближе подгони, — вдруг советует один из бойцов, — мужик-то тяжелей будет.

— И то верно, — соглашается второй санитар и лезет в кабину, — дверцу, ребята, прикройте, а то ненароком зацеплю.

Машина, дергаясь, медленно ползет назад.

— Хорош! — кричит один, второй помогает — громко и пронзительно свистит.

— Приказ, — говорит командир и стреляет в женщину — она не слышит, продолжает равнодушно смотреть стеклянными глазами на происходящее.

Машина вскоре отъезжает, кто-то сапогом заметает кровавые следы, втаптывает в снег стреляные гильзы. Молчат.

— Пацан соврал, — говорит кто-то, — нет ему пятнадцати.

— Как нет! — начинает волноваться командир, — вы же все слышали, сам сказал — мне пятнадцать.

— Ну и что? Он мог сказать, что ему тридцать! Думаю, со страха сказал — перепуталось у него все в голове. Если на твоих глазах отца шлепнут — еще не то скажешь.

— Подожди, подожди, ты чего несешь? Может, еще скажешь, что он тут и вовсе ни при чем? Ты на кухне был? Таз видел? А знаешь, что они в тазу готовили? А ну-ка,…

Командир тащит за шиворот бойца в парадную, затем вверх по лестнице. Слышится отборный мат и ругательства.

— Пожалел! — раздается через разбитое окно, — ты кого пожалел? Они же нелюди! Они хуже волков! Те убьют и тут же съедят, а эти на плиту… Востриков, они же детей, понимаешь, маленьких девочек…

* * *

Дарья Никитична сидит и смотрит в окно. Чай уже давно остыл — не дождался. И она не дождалась, и уже никогда больше не дождется — времени осталось катастрофически мало. Его вообще не осталось. Свое время она отжила, а сейчас доживает, что когда-то не дожил ее батюшка, поэтому чувства долга ни перед кем нет. Должны ей — за то, что рано повзрослела, увидела смерть, горе, что не могла вновь почувствовать себя молодой и счастливой, не смогла полюбить свою дочь — искренне и от всего сердца. Полюбить, как любила чужую и незнакомую Клавдию.

Крошки со стола рукой смахнуть нельзя — не будет достатка в доме. Дарья Никитична знала и не могла удержаться — эти крошки, что появляются неизвестно откуда, самое дорогое и любимое лакомство, как и прокисший залежалый хлеб. Она специально оставляла небольшой кусочек и позволяла ему превратиться в черствую корку, которую затем сосала, улетая в бездонную яму прошлого.

По дому ходит Александр Николаевич. Он уже почти поправился — выглядит замечательно и что-то напевает себе под нос. А прежде никогда не пел — тоже неплохой знак, вселяющий оптимизм. Подойдет к новой двери, в глазок посмотрит, ручку дернет, проверит и опять тихонько поет. Затем приходит на кухню, смотрит и говорит.

— А что, — говорит Александр Николаевич, — давайте-ка мы вам, Дарья Никитична, новый забор поставим. Хороший, капитальный забор, а потом покрасим. А желаете ворота — сделаем ворота, как прежде ставили, чтобы всякий мимо проходящий бросил взгляд и задумался.