Anenerbe - [80]

— Все искали, мы теперь точно знаем, где ваша Anenerbe. Только она не ваша, а наша.

Офицер явно не понимает, вновь о чем-то говорит с коллегой.

— Барченко, — спрашивает затем он, — что-нибудь знаешь о нем? Академик Барченко?

Сгинувшего в подвалах НКВД академика Семен не знает — мало кто слышал о странном ученом, посвятившем себя разгадке древних цивилизаций — тайна, на долгие годы упрятанная в пыльные архивы Лубянки. Хотя и не так тщательно, в противном случае откуда о ней узнал офицер СС особой команды «Норд»?

— Не слышал, я человек маленький. Приказали стрелять — я стрелял, больше ничего сказать не могу — устал я.

Немец ему не верит. Вновь берет письмо из дома и вертит в руках.

— Фрау — жена?

— Жена, — кивает головой Семен, — только вам туда не добраться.

— Кто есть Дашенька? Дочь? Мне кажется, они тебя сильно любят. Ты тоже их любишь?

— Люблю.

И вновь разговор на непонятном языке. Семен только изредка слышит уже знакомое слово «Anenerbe». Да что это такое? Чего, спрашивается, они так возбудились? Что скрывается за всем этим, и кто такой Барченко? Допрос, похожий на беседу, где следователь знает большего обвиняемого. Дудки вам! — говорит мысленно Семен и вдруг понимает, почему он застрелил Сидурчука. Кто-то намеренно вложил ему в руки пистолет, а затем спустил курок. Иначе — здесь бы он не сидел, а сидел тот другой, с пулей под лопаткой. Он точно все знал! И что такое «Anenerbe», и кто такой Барченко, и главное, — что они здесь делали! Когда они начнут с ним говорить? По-настоящему, не с кружкой кофе в руке, а на дыбе? Пусть говорят — Семен спокоен — сказать-то ему нечего! О чем можно рассказать, что сообщить врагу, если он ничего не знает!

Ему уже смешно — он понимает, как одно произнесенное слово, смысла которого он не знает, превратило его в «уважаемую» персону. Теперь понятно, откуда здесь горячий кофе и участие в глазах врага. Его еще отправят самолетом в Берлин! Вместо того, чтобы сейчас валяться с дыркой в башке, он их всех будет водить за нос! И керосина они сожгут на свой аэроплан, и охрану усилят — поставят команду головорезов, которые так нужны на фронте.

— Знаю, — говорит Семен, — академика Барченко знаю, встречались один раз.

Немец таращит глаза, а второй уже надевает бушлат — торопится. Сейчас побежит звонить — докладывать!

Идут по лесу — впереди он, сзади двое автоматчиков. Это уже не прежняя прогулка, он слышал, как отдавал приказ белесый. И знать языка, чтобы понять, о чем приказал офицер СС, не обязательно. «Шкуру спущу, если с ним что-нибудь случится!» — именно так понял Семен и был, следует признать, сто раз прав.

* * *

Матушка вновь стояла у окна и смотрела в никуда, — некий ритуал, прежде чем отправиться спать. За окном — темнота. Город погружался в сон мгновенно, и даже снег — ослепительно белый днем — выглядел мрачным и серым. Много лет спустя, ей — уже познавшей жизнь пожилой женщине — откроется смысл. Мать действительно никуда не смотрела — она слушала себя, где и находила ответ на один единственный вопрос.

— Пошли, — говорила матушка, и Даша знала — отец жив и здоров. Сегодня с ним ничего не случилось.

Забирались под одеяло и согревали друг друга.

В то утро она проснулась беспричинно рано. Открыла глаза и поняла: не спит. Она также поняла, что не спит и мать, хотя и лежала матушка без движения, а дыхание — никакого дыхания.

Шум нарастал медленно — сначала решила — показалось, затем, что ослышалась, и только когда задрожали стекла, догадалась, в чем дело.

— Самолет, — сказала Даша.

— Откуда ему взяться? — ответила матушка.

Гул тем временем наполнил комнату, залез в уши, а затем забрался в голову. И Дашеньки вдруг привиделось, что они и есть самолет — огромная металлическая птица, хищно раскинувшая огромные крылья. Самолет летел высоко, очень высоко, так высоко, что ничего не было видно — даже облаков.

— Мне страшно, — прошептала девушка и прижалась к матери, которая не произнесла ни слова. И тут же выскочила из кровати, стремительно подбежала к окну и замерла…

Самолета близко он никогда не видел — только в небе. Казалось, самолет стоит на месте и натужено гудит. И сейчас он гудел еще громче и противней и никуда не летел — дрожал обшивкой. Горел фонарь, пугаясь собственной тени, и тоже дрожал. Дрожали все — какие-то мешки, ящики, руки на коленках, уши и даже нос. Минут через пятнадцать, дрожь перешла в обыкновенный гул, впрочем, не менее утомительный.

* * *

Сколько они прошли? Десять километров или больше? Пастушный не знает, но устал он основательно. Кругом один и тот же лес — какой-то серый, невзрачный и грязный. Деревья, покрытые серым мхом, — невысокие и кривые. Много сгнивших и поваленных — они валяются всюду, и присесть на них невозможно — тотчас ломаются. Гурий молчит, вероятно, и он устал, хотя держится молодцом — шагает и шагает.

— Три года назад, — неожиданно говорит он и оборачивается, — самолет нашли немецкий. В болото упал. Небольшой одномоторный. Нашли-то его давно, а вытащили три года назад. Энтузиаст объявился из новых русских, из города приехал. И что ты думаешь? Вытащил! Сначала водолазов привез — неделю в болоте плавали, жили у моего знакомого. Исследовали там все, говорят: точно, немецкий планер. Мужик этот куда-то уехал, а потом вновь, но уже с техникой. Все по уму сделал и, главное, — успел. Лето-то у нас короткое, а тут болото. Упертый, одним словом, и вытащил. Проход ему наши мужики соорудили, чтобы трактор подогнать — едва не утопили. Это же самолет! Как ты его со дна поднимешь?