Андрейка - [13]

Тот держался по-прежнему спокойно, не мигая смотрел на коменданта.

— Тебе лучше во всем признаться, — в голосе Краузе прозвучала угроза, — иначе тебе отсюда не вырваться... Понимаешь?

Андрейка кивнул головой.

Комендант оживился. «Наконец-то я разведаю, где партизаны, и прижму их к ногтю. Мокрое место от них останется. И лично сам отправлю донесение в Берлин. А за это — повышение по службе, награда, почет».

— Откуда ты? — нарушил Краузе затянувшееся молчание.

— Из города, — послышался тихий ответ.

— Городов много. Из какого?

— Из Минска.

Комендант слегка усмехнулся: на первый же свой вопрос он получил правильный ответ. Спросил все так же спокойно, почти дружелюбно.

— А здесь что делаешь?

— Мы сюда с мамой приехали,— тоже спокойно и очень искренним тоном произнес мальчик. — В Минске наш дом сгорел, вот мы и перешли жить к бабушке Василисе. Вон ее дом, на том конце местечка.— Андрейка повернулся к окну и рукой махнул в сторону околицы.

— Где твоя мать? — спросил комендант.

— Бросила она меня,— горестно вздохнул мальчик,— совсем бросила. Папы у меня нет, так она себе другого мужа нашла. Разве я ей теперь нужен?

— Врешь! — остановил его Краузе. — Врешь!

Андрейка склонил набок голову и виновато, не мигая глядел на коменданта.

— А почему ночью шатаешься?

— Вчера я в Лубниках искал маму. Говорили, будто она там живет... Вечером пришел к бабушке, а она уже спала. Бабушка у нас глухая, — он показал на свои уши, — не открыла мне. Переспал...

— Врешь, врешь! — не верил Краузе.

Андрейка продолжал:

— Переспал я в бане, а перед рассветом, зная, что бабушка рано встает, пошел к ней домой. А тут дядька этот, Роман, который тоже к маме моей сватался, — как подскочит, как схватит за руки — и ну ломать!.. Он ведь меня ой как ненавидит за то, что я уговаривал маму не встречаться с ним...

Все это было сказано таким правдивым, таким искренним тоном, что Краузе заколебался. Врет малец или не врет? А что, если не он, а именно Роман Томашук водит обер-лейтенанта за нос? Случается же, когда вот такие, как этот чернобородый полицай, сводят личные счеты с людьми, к которым они питают злобу.

Но и мальчишка, видно, не промах. Голыми руками его не возьмешь!

И Краузе стал ходить по кабинету, будто Андрейки здесь не было.

— Придется признаться во всем, — Краузе повернулся к нему, — иначе заставим говорить. Понимаешь?..

Андрейка утвердительно покивал головой — мол, что ж, придется.

— Только в чем мне признаваться? — переспросил Андрейка.

Краузе вдруг подскочил к Андрейке, схватил его за борт еще нового пиджачка и начал изо всех сил трясти. Мальчик молчал, глядя на своего мучителя широко раскрытыми глазами, и беспомощность эта еще больше разозлила Краузе. Он схватил руки пленника, сжал их, крутанул так, что в суставах хрустнуло.

— Партизаны! Где партизаны? Говорить будешь?

Андрейка молчал, и, окончательно озверев, Краузе изо всех сил толкнул его к двери. Мальчик, ударившись о дверной косяк, распластался на полу.

Несколько минут он не мог подняться на ноги. Все тело жгло нестерпимой болью, в голове шумело, перед глазами мельтешили какие-то яркие, разноцветные круги. Лишь немного опомнившись от удара, он заставил себя подняться на ноги и, вытянувшись, упрямо поднял на Краузе глаза.

Видя, что бессмысленно продолжать допрос, Краузе поднял руку и, указав пальцем на дверь, крикнул:

— Вон!

Андрейка неловко повернулся, ощущая боль во всем теле, и, протянув вперед обе руки, толкнул дверь. Она сразу же отворилась, ее открыли двое гитлеровцев, ожидавших в коридоре приказаний коменданта Краузе. Они подхватили мальчика под мышки и потащили в камеру.

X

Шла весна тысяча девятьсот сорок второго года. По всей Белоруссии лютовали фашисты, пытаясь установить «новый порядок», сея повсюду смерть и разрушения.

Горели деревни, подожженные грабителями и насильниками в мундирах мышиного цвета. Уничтожались огнем и мечом мирные жители. Живыми бросали их в огонь, сжигали на кострах, распинали на крестах за непокорность и для устрашения всех тех, кто не покорялся новой власти.

Топор палача высоко поднялся над всем нашим краем, над городским и деревенским людом. Такой беды народ наш не переживал еще никогда за всю свою историю. И чтобы снова стать свободным и счастливым, каким он был до злого июньского дня, белорусский народ брал в руки оружие и поднимался на священную борьбу.

Во все уголки нашей родной земли доходил величественный и спокойный, уверенный и ободряющий голос великой партии. Этот голос каждое утро будил Беларусь призывом: «К оружию, белорусский народ! Наше дело правое. Победа будет за нами!»

* * *

Оживали белорусские пущи и леса, грозным шумом наполнялись их неоглядные просторы. Люди покидали свои дома, тепло родных очагов и переселялись в лесные дебри, обживались в шалашах и землянках, день за днем закаляясь в смертельной борьбе с врагами.

Грянул гром всенародного гнева! Знаменосными стали для всего белорусского народа слова Янки Купалы:

Партизаны, партизаны,

Белорусские сыны!

Бейте ворогов поганых,

Режьте свору окаянных,

Свору черных псов войны.

То в одном, то в другом месте партизаны становились полными хозяевами своей земли. Были восстановлены органы Советской власти во многих районах, там действовала всенародная оборона. В своих сводках и на картах сами гитлеровские генералы обозначали эти территории партизанскими. Такие карты теперь можно увидеть в музее.