Анатомия скандала - [78]

— Они хоть отдаленно представляют, как трудно было убедить участвовать в процессе эту совершенно беззащитную девятилетнюю девочку?

Дэвид Мейсон, не стесняясь в выражениях, рассказывает о подсудимом, который испробовал все возможные и невозможные уловки, доказывая, что физически не может присутствовать на процессе, однако после оправдания мгновенно оправился от всех хворей. Каспар Дженкинс, брызгая слюной, говорит о досудебных слушаниях, которые пришлось отложить, потому что материалы не были представлены в электронном виде.

Густо пересыпанный бранью, этот разговор ласкает мне слух: адвокаты наперебой рассказывают о невероятных ляпах. Ощущение такое, что все мы воюем с бюрократической некомпетентностью и имеем дело с лишенными совести головотяпами. О, как нам необходим этот дух товарищества, и наша претенциозная борьба за справедливость, и эйфория от справедливого решения! Только это и заставляет нас каждый день отправляться в какой-нибудь богом забытый суд на выездную сессию.

Слушая ерничанье коллег, я отвечаю на звонок: звонит Брайан насчет суда по делу об убийстве, процесс назначен в Норвиче на этот год. Я не занимаюсь защитой убийц, но в деле есть элемент сексуального преступления: женщину обвиняют в убийстве человека, который тридцать лет назад изнасиловал ее, тогда ребенка, и продолжал это делать не один год. Мне даже становится легче, когда я начинаю представлять, как можно выстроить аргументы в пользу смягчающих обстоятельств. Брайан сбросил на почту предварительную документацию, я пытаюсь ее читать.

Проходит шестьдесят минут. Интересно, присяжные вынесут вердикт до ланча? Вряд ли. В час дня я испытываю почти облегчение: теперь присяжных нельзя вызвать в зал до двух, потому что у судьи обед. Тим спрашивает, не хочу ли я сбегать в кафе съесть сэндвич, но я отказываюсь. Я не ем днем: слишком мало времени и слишком много кислоты в желудке, которая сейчас бурлит и с шипением пенится. Я держусь на нервах и адреналине — у меня подспудная потребность всегда быть готовой бежать из одного суда в другой, не теряя ни минуты, обязанность мыслить быстро и четко, ни на минуту не расслабляться, не переставать слушать или соображать, как ловчее проделать брешь в чьей-то версии или вытащить нужные показания.

И вот в четверть третьего по громкой связи раздается гнусавый голос:

— Всех участников процесса по делу Уайтхауса просят немедленно собраться в зале номер два!

Во рту сразу возникает желчная горечь. Я стараюсь немного утишить адреналин — любопытная комбинация капли волнения и моря страха распространилась во мне со скоростью только что стартовавшего спринтера. Руки, собирающие ноутбук, бумаги, сумку, нахлобучивающие на голову парик, трясутся. Я бегу в туалет — мне вдруг приспичило по-маленькому, и я рискую постоянно отвлекаться на суде, если не схожу. В кабинке я приваливаюсь к двери, откинув голову, — неожиданно нахлынули воспоминания о том, что произошло в старинной оксфордской галерее: трение спиной о неровные камни, боль от его движений, тяжесть его тела, расплющившего меня, острое жжение внутри. Я вижу гаргулью, прикрывающую ладонями глаза и рот, а потом и себя, постаревшую, в обжигающей ванне, содрогающуюся в конвульсиях от горя. Я слышу вой, с которым прятала лицо под воду, — этот вопль рвется наружу все эти годы.

Я отодвигаю защелку. Надо держаться, хотя внутри у меня все обрывается и подкашиваются ноги. Я заставляю себя мыслить рационально, когда, постукивая каблуками, спускаюсь по лестнице вслед за Анджелой, шествующей своей обычной диктаторской походкой. Не может быть, чтобы присяжные уже вынесли решение, — у них нет необходимости спешить. Хотя все мы знаем, что бывают быстрые решения (семьдесят минут на оправдательный вердикт — мой рекорд), но они редки и немногочисленны. Присяжные совещались час двадцать — достаточно, чтобы для вида поспорить, если решение единогласное, но слишком мало, если у большинства есть обоснованные сомнения.

Сколько же им надо времени? Полчаса кладем на то, чтобы удалиться в комнату для совещаний и выбрать председателя простым голосованием — ну а куда же без него; потом переспорить тех, кто считает Уайтхауса невиновным, — я до сих пор цепляюсь за надежду услышать обвинительный вердикт. Парень из Эссекса, азиат и, надеюсь, упитанный председатель возьмут верх над Оранжевой Физиономией, и над ее хорошенькой подружкой, и над пожилой дамой, у которой в голове не укладывается, чтобы человек такого положения поступил бы совсем не по-рыцарски, и над ожиревшей матроной, которая все перекладывала свои гигантские груди на стойке, благоговейно таращась на подсудимого.

Неужели их всех надо переубеждать? Много лет я слушаю вердикты присяжных, но до сих пор не всегда читаю в их душах. Городские присяжные склонны оправдывать подсудимого, жюри, в составе которых преобладают женщины, — тоже. На процессах об изнасиловании присяжные вообще не любят выносить обвинительный приговор. Получается, все ставки против меня. Но ведь было же общее резкое «ах», когда Оливия повторила ту унизительную фразу, и ее показания были встречены с сочувствием! Кроме того, присяжные сильно усомнились — я это видела! — что Джеймс Уайтхаус неспособен рвать на женщинах одежду. Гнусное оскорбление «Нечего было передо мной бедрами вертеть» вряд ли по силам сочинить молодой женщине, дающей показания в деле об изнасиловании. Это не та фраза, которую захочется лишний раз повторять.