Анатомия скандала - [37]

Софи всегда везло — ее блестящей жизнью можно было любоваться, как полновесным, без раковин, золотом слитком. Второе имя у нее Миранда — «та, которой восхищаются», и Софи считала, что оно подходит ей как нельзя лучше. Но в последние полгода удача отвернулась от нее, и привычное восхищение сменилось почти злорадной жалостью. Жгучая зависть, достигшая апогея, когда Джеймса выбрали в парламент и он стал отвозить детей в школу раз в неделю, свернулась, как скисшее молоко, превратившись в фальшивое сочувствие и откровенную подозрительность. Вначале прекратились приглашения на чашку кофе, затем ее попросили покинуть школьный комитет из опасения, что значительные собранные суммы как-нибудь исчезнут. Мамаши, раньше наперебой напрашивавшиеся от имени своих детей в гости и зазывавшие к себе Эм и Финна, вдруг словно онемели. Это оскорбляло самолюбие, подтачивало мужество, задевало болезненнее, чем Софи готова была признаться. А что начнется в суде, как вынести такое унижение?

Однако в последний момент она не смогла остаться дома, поддавшись внезапному желанию услышать из первых уст, что все-таки произошло, и понять, что грозит ее мужу. Это желание походило на острую боль в груди, которую хочется выкашлять и выплюнуть, потому что невозможно терпеть. И Софи поступила совершенно нехарактерно для себя: натянула спортивные штаны и кроссовки, надвинула на брови шерстяную шапку и нацепила на нос очки в роговой оправе, которые Джеймс презирал (поэтому Софи пользовалась очками, лишь когда ездила на машине в Девон). В таком виде она поднялась на галерею и села в уголке.

Если на предварительное слушание она демонстративно шла через главный вход за руку с мужем, словно бросая вызов толпе фотографов, то сегодня тихо заняла очередь на галерею за двумя широкоплечими чернокожими парнями в бомберах, обсуждавшими предыдущий срок своего приятеля и строивших догадки, сколько ему могут дать на этот раз:

— Четыре как пить дать.

— Не, ты че, два!

Тот, что покрупнее, хрустел пальцами и покачивался с носка на пятку. Тестостерон и адреналин так и прыскали из него, а энергия казалась настолько заразительной, что Софи невольно посматривала в его сторону, хотя и всячески старалась казаться незаметной.

— Э-э, мобила!

Софи вздрогнула, когда парень показал пальцем на ее айфон. Но его бас звучал успокаивающе-сексуально, и взгляд был не дерзким, а серьезным.

— С мобилой в зал суда не пустят. Мобилы надо оставлять.

Софи, упустившей это из виду, стало стыдно. Чернокожий оказался настоящим рыцарем: как только она перестала делать вид, что подобных ему нужно опасаться, он сообщил, что через дом от здания суда, в бюро путешествий, берут телефоны на хранение за один фунт. Он там свой и оставил, с энтузиазмом добавил парень.

В итоге Софи выдержала только полчаса показаний Оливии. Сидя в заднем ряду галереи среди американских студентов-юристов, которые перед этим побывали в другом зале, где слушалось дело террористов, Софи не могла видеть свидетельницу, но по газетам и теленовостям знала, что мисс Литтон высокая и стройная девушка. То есть копия Софи, но со светлыми волосами. Копия той Софи, какой она была пятнадцать лет назад.

Но она прекрасно слышала Оливию и чувствовала ее через прерывающийся голос — и через реакцию присяжных, которые сначала были заинтригованы, затем шокированы и наконец прониклись к ней сочувствием, когда она призналась в своей влюбленности. Софи внимательно смотрела на мужа, словно всеми забытого на скамье подсудимых: он ловил каждое слово Оливии и иногда что-то писал на листке, чтобы передать потом своему адвокату.

Когда Оливия подтвердила даты начала и окончания отношений, Софи вспомнила, как убеждала себя, что Джеймс просто задерживается на работе. Ей вдруг стало не хватать воздуха, и она поспешно протолкалась мимо длинноногих американских студенток в джинсах и больших белых кроссовках, одними губами повторяя извинения в ответ на недоуменные взгляды. Больше всего Софи хотелось, чтобы ее не заметили из зала. Ей удалось бесшумно приоткрыть тяжелую дубовую дверь и выскользнуть в коридор.

Забрав айфон, Софи на Ладгейт-Хилл остановила черное такси, и вот она дома, за надежными, крепкими стенами. Попытку присутствовать на разбирательстве инкогнито можно было считать удавшейся, но ее не оставляло чувство жгучего стыда. Она не знала, сможет ли появиться там еще раз. Сможет ли сидеть в зале и слушать все более откровенный рассказ, все более непристойные подробности? Ведь именно это ей предстоит? Тот факт, что ее мужа, ее любящего мужа, обожающего их детей и, в свою очередь, пользующегося почти всеобщим обожанием, обвиняют в чем-то позорном, непристойном, в том, о чем Софи не желала даже слышать, — в изнасиловании, прости господи, в худшем, по ее мнению, преступлении после убийства, — не укладывался у нее в голове, не сочетался с ее образом Джеймса.

Софи начала бросать одежду в дорожную сумку. Она понимала, что это нелепо, но рефлекс «бей или беги» пересилил. Она не могла оставаться здесь, в этой изящной комнате, выдержанной в мягких серых и белых тонах, с тонким постельным бельем из добротного, плотного египетского хлопка и кашемировыми пледами, с блестящими поверхностями для, как выражался Джеймс, ее притираний и снадобий, с коллекцией драгоценностей, доставшейся ей от бабки и сократившейся до минимума.