Анатомия научно-фантастического рассказа - [5]

Может создаться впечатление, что формула «расплата за открытие» использовалась и в первой половине ХХ века, ведь профессор Вагнер у Беляева постоянно попадал в неприятные ситуации, однако это не совсем так. В позднем рассказе мы имеем серьезный вызов, порожденный научным открытием.

В ранних рассказах вызов есть, но это не социальный вызов, не моральный, он сугубо камерный — он относится к неприятным, а чаще даже комическим ситуациям, которые возникают при испытании — но именно при испытании — новой научной разработки. Так, профессор Вагнер у Беляева не справляется со своим устройством для прыжков и сильно ударяется об землю («Ковер самолет»). Двигатель, сделанный им из руки мертвого человека, вызывает панику среди жителей деревни и арест изобретателя («Чертова мельница»). У Абрама Палея герой-рассказчик не был предупрежден, что является участником испытаний нового электромагнитного тормоза для локомотивов, и оказывается страшно напуган («Опыт машиниста Тураева»). У Владимира Немцова прибор призван управлять саранчой, но пока ученые его настраивают, они привлекают тучу слепней и оказываются ими покусанными («Шестое чувство»). Проблемы не масштабные, не требуют рефлексии и призваны скорее развлечь читателя, но они уже в зародыше несут формулу, которая станет доминирующей позднее: «расплата за открытие». Можно сказать, что классический поздний рассказ родился тогда, когда писатели решили расширить последствия научных открытий, перенеся их с масштабов испытательного полигона на более широкие регионы социальной реальности.

Очень важным ходом для авторов «постшестидесятнической» научной фантастики является столкновение изобретателя и научной инновации с окружающим обществом: общество оказывается неадекватным изобретению и недостойным него, изобретение в тексте рассказа оказывается инструментом социальной критики, высвечивающим общественные недостатки. Например: слишком беспечное использование научных достижений приводит к гибели цивилизации («Эти солнечные, солнечные зайчики» Феликса Дымова, 1980), изысканный гурман убивает изобретателя синтетической пищи («Штрудель по-венски» Алана Кубатиева, 1980), другой изысканный гурман отказывает в помощи инопланетянину («Утка в сметане» Ильи Варшавского, 1968), бюрократы изгоняют инопланетянина, чьи научные достижения могут сделать бюрократию ненужной («Повесть о контакте» Кира Булычева,1989), сотрудники научного института отправляют в сумасшедший дом посланца высокоразвитой цивилизации («Человек без пропуска» Дмитрия Шашурина, 1992).

Регулярно демонстрируемое в НФ-рассказах несовершенство изобретений, неадекватность восприятия «чудесного» по сути означало, что научная фантастика стала инструментом самокритики сциентизма, она постоянно указывала, что упрощенный рационализм не всегда ведет успеху, не будучи способным справиться с неучтенными факторами, а также моральными и социальными последствиями своих достижений. Идущая в этом направлении мысль писателей иногда доходила до того, что несмотря на общий сциентистский дух научно-фантастической литературы, несмотря на то, что ее темой была наука и инженерное дело, а персонажами — ученые и изобретатели, темой научной фантастики становилась торжество иррационализма. Нотку подобного иррационализма можно, например, встретить уже в «Олгой-Хорхой» Ивана Ефремова (1943), в котором участники научной экспедиции гибнут от столкновением с неизвестным науке червем — при этом их гибели можно было бы избежать, если бы ученые больше доверяли монголу, который знал об этих червях из древних легенд. Но после 60-х такие сюжеты участились.

В «Моей Галатее» Галины Панизовской (1981) показывается, что компьютер мог бы быть гораздо эффективнее, если бы обладал эмоциями и был способен любить. В рассказе якутского писателя Гавриила Угарова «Вернуть открытие» (1981) смоделирована ситуация, в которой ценное открытие в сфере трансплантологии невозможно реконструировать после смерти его открывателя, поскольку сделать его мог только якут, доверяющий природе, живущий в мире запахов и наладивший живой контакт с собственной собакой. И даже наука будущего может столкнуться с не подвластными ей силами («Шесть спичек» Стругацких,1959).

Рефлексивная стратегия оказалась столь удачной, что она практически вытеснила из фантастики инструментальную стратегию: во второй половине ХХ века уже практически невозможно встретить НФ-рассказ, в котором бы фантастический элемент занимал подчиненную функцию по отношению к любовному, детективному или военному сюжету или бы был бы механически контаминирован с ним.

Однако это нельзя сказать о демонстрационной стратегии. Рефлексивная стратегия оттеснила ее на второй план, но не смогла вытеснить окончательно.

Когда какая-либо новая идея, новая тема очень сильно поражает воображение автора, то рассказ-демонстрация может появиться. В некотором смысле появление рассказа, написанного в демонстрационной стратегии, является симптомом рождения новой темы, которая еще не стала привычной и может удивлять как таковая. Это происходит, если демонстрация чуда достаточна ценна сама по себе, чтобы вписывать его еще в какую-либо сложную социально-моральную коллизию. Поэтому, если в своих ранних рассказах конца 50-х Стругацкие развлекали читателей «бесчинствующими» роботами, то Север Гансовский в рассказах начала 60-х — таких, как «Стальная змея» и «Хозяин бухты» — развлекает читателей «бесчинствами» обладающих странными свойствами невиданных, «альтернативных» животных.