Кто-то из солдат слабо застонал и грохнулся в обморок. Как по команде, к нему присоединились еще несколько.
— Вот видишь, царь, — сказал я мягко, — у тебя нет шансов в войне против Рима. Что такого ты можешь причинить нам, над чем бы мы не посмеялись?
Порсена оторвал завороженный взгляд от огня и потрясенно, испытующе посмотрел мне в глаза. Я, посмеиваясь, снисходительно покачал головой. Он тем временем цепко изучил каждую черточку моего лица, и у него в сердцах вырвалось:
— Проклятье! Хоть бы один мускул дрогнул! Эй, как тебя там, можешь убрать из огня свою руку. Пожалуй, я пощажу тебя.
— Зачем? — возразил я, не двигаясь. — Мне и так хорошо.
Меж тем, рука моя начала уже обугливаться, устрашающе шипя и брызгая искрами с нее капал жир. Кого-то на заднем плане вывернуло наизнанку. Порсена топнул ногой.
— Убери руку, говорю тебе! Довольно! Клянусь всеми злыми духами!
— Сдаешься? — не унимался я.
Кто-то из солдат издал вопль ужаса и бросился, сломя голову, прочь, во тьму. Порсена побагровел, вскочил со своего «трона», который тут же развалился на части, и выхватив меч, бросился ко мне.
— Ну? — подначил я, когда он был уже совсем близко.
Он застыл, занеся меч и покачиваясь. Мы вперились друг в друга взглядами, а пламя все плясало свой дикий танец, хоть уже затухая, яростно шипя и плюясь, словно вместе со мной насмехаясь над ним, и над всеми смешными страстями человеческими, которые мне, несчастному, непонятны и недоступны.
— Ты не человек, — просипел он возмущенно. В его голосе был неподдельный страх. Я не ответил, только зловеще улыбнулся. Он медленно опустил свой меч, взял его за лезвие, и протянул мне рукоятью вперед.
— Прими его, — прохрипел он с несчастным видом.
— Принимаю, — сказал я, беря меч левой рукой и наконец убирая правую, или то, что от нее осталось, из жаровни.
— Что ты за демон? — спросил он слабым голосом. — Или бог? Как твое имя?
— Гай Муций, — терпеливо повторил я в который уже раз. И поглядев на свою правую руку, добавил: — Сцевола[1].
Он бессильно кивнул и, опустившись на колени, припал лбом к земле.
— Уходи отсюда, слышишь? — велел я.
— Да, величайший, — отозвался он.
— Хорошо, — одобрил я, и, отвернувшись, отправился восвояси, унося с собой его меч как трофей. Никто и не подумал меня остановить, хотя некоторые пытались по дороге прикоснуться хотя бы к моему плащу, а то и к моей обгоревшей руке, словно стремясь получить благословение, а иные просто шарахались в стороны, бормоча защитные заклинания.
В свой лагерь, проклятье на всех его стражей, я вошел так же легко, как и в неприятельский.
Пинками разбудив первых попавшихся сторожей, я спустил на них всех собак, после чего с их помощью поднял весь лагерь, предъявив всем меч Порсены, а заодно обратив их внимание на то, какая во вражьем стане царит суматоха.
К рассвету Порсена свернул свой лагерь и отступил.
Теперь уже героем, демоном или богом меня называли свои. Наверное, это должно было быть приятно, но я по-прежнему ничего не чувствую. А также — не гонюсь больше за тем, чтобы что-то почувствовать. Иногда, когда я гляжу на свою правую руку, мне начинает казаться, что я все же что-то в ту ночь чувствовал, раз этак погорячился — надо было сунуть в огонь все-таки левую руку, а не правую, тогда мне не пришлось бы сейчас диктовать эту историю вместо того, чтобы записать ее самому.
С тех пор я решил, что главное в жизни — не чувства, и не эмоции. Главное — это дисциплина, чему я и учу теперь многие годы свой доблестный римский народ. И должен вам сказать, войны у нас с тех пор пошли на лад.
И иногда мне кажется, что я почти этим доволен!
