— Как ты сюда пробрался? — спросил он.
Я ухмыльнулся.
— Без особого труда. Охрана твоя из рук вон плоха! — Народ кругом возмутился, Порсена нахмурился, но это было правдой. Теперь-то я видел, что не цари в нашем стане еще больший бардак, врагу бы нашему совсем несдобровать. Я поймал себя на мысли, что начинаю строить планы — как именно надо все организовать, какие действия предпринять, чтобы разбить этих беспечных победителей наголову. Да уж не поздно ли для меня строить планы? Ведь и рассвет еще не займется, как меня прикончат, ну, по крайней мере, начнут это дело. А меж тем, смерть начала терять для меня былую привлекательность. Ведь тогда я не мог бы удовлетворить свое любопытство — теперь-то я видел, что и как надо сделать, чтобы победить, и от души мысленно потешался над нашими полководцами, которым все это пока в голову не приходило. С другой стороны, разве мучительная смерть не обещала мне по-прежнему сильнейшего чувства в жизни? Которое еще, быть может, в силах до меня достучаться?
Мгновение я колебался, а потом весело посмотрел Порсене в глаза, решив пустить все по воле волн, или богов, придавая этой ночи оттенок азартной игры — говорят, воистину божественного развлечения.
— Да разве это война, Порсена? Это какие-то детские игры. Подумай сам, ведь всего минуты тому назад, как ты был на волосок от гибели.
Порсена ухмыльнулся.
— Я? От гибели? Только не с таким дураком как ты, который промахнулся и убил моего стража, предусмотрительно одетого мной в царские одежды.
Я презрительно рассмеялся.
— Я? Промахнулся? Да этот человек был вдвое тебя крупнее. — Я не стал упоминать о царившей в шатре тьме кромешной. — Как же я мог вас спутать?! Я всего лишь подарил тебе жизнь, чтобы ты мог увести прочь свои армии. Ведь если бы я убил тебя, они бы рассеялись, и еще долго тут болтались как тучи надоедливых мух. Я лишь показал тебе, насколько ты уязвим, царь.
Порсена прищурился.
— Похоже, приходит время мне показать тебе, насколько уязвим ты, римлянин, как тебя там.
— Гай Муций, — напомнил я с легким поклоном. — Валяй. Но следующий, что придет за мной уже тебя не пощадит, а как пить дать прирежет, как старую жирную свинью. Конечно, мы могли бы поступить проще, как предлагаю тебе я. Но последнее слово за тобой, как скажешь.
— Слова, слова, — презрительно промолвил Порсена. — Ты просто лжешь, неудачник. Ведь тебя могли убить сразу, и никто бы никогда не услышал, что ты нарочно убил слугу вместо господина.
Я испустил снисходительный смешок.
— Слова, слова. Так я и поверил, что меня убьют сразу, если заподозрят в том, что я хотел убить тебя. Не по правилам бы это было, верно?
Порсена некоторое время мучительно соображал, что бы сказать в ответ. Как-никак, час был — ни свет, ни заря, где тут взять свежую голову?
— Ты меня раздражаешь, римлянин, — сказал он наконец.
— Гай Муций, — подсказал я снова, забавляясь.
— Ты умрешь, Гай Муций, — продолжал он.
— Ничего нового для меня в этом нет, — заверил я его.
— Ты умрешь медленной жуткой смертью…
Ничего кроме смеха это вызвать у меня не могло. Что бы там ни было, я же все равно ничего не чувствую. Было даже интересно — насколько далеко это все же могло зайти.
— Насколько жуткой? — полюбопытствовал я. — Уж не думаешь ли ты, царь, что имеешь дело с обычным смертным? Смотри. — Я оглянулся на одного из парней с копьями. — Эй, приятель, принеси-ка мне одну из тех жаровенок.
Приятель и не подумал шелохнуться, изображая из себя дуб дубом, но заинтригованный Порсена велел ему исполнить мое приказание. Солдат послушно покинул свой пост, взял одну из пышущих пламенем жаровен у «трона», перенес поближе ко мне и сердито поставил на землю. От сотрясения в черноту ночи взвился вихрь искр.
— Ну, ладно, — сказал я, милостиво кивнув солдату, который опять взялся за копье, и снова поглядел на любопытствующего царя. — Так что ты там говорил обо всяких там ужасах для меня?
И я самым непринужденным жестом положил правую руку в огонь, небрежно опершись ею прямо о черно-золотисто-алые угли. А заодно сам с любопытством прислушался к своим ощущениям. Н-да, как я и думал — по-прежнему хоть бы что… Только через некоторое время немного задымило и потянуло жареным. А в остальном — ничего.
С минуту все ждали в гробовом молчании, потом народ вокруг вдруг заволновался, принялся цокать языками, ахать и ругаться на все лады. А я стоял себе, и безмятежно любовался пламенем.
Порсена откашлялся.
— Эй, римлянин, тебе не жарко? — осведомился он с некоторым сомнением в голосе.
— Никаких проблем, — отозвался я. — Так о чем бишь мы? Ах, да, кажется о том, не свернуть ли тебе лагерь, и не отправиться ли восвояси, раз боги так желают?
Вокруг словно вихрем пронесся взволнованный шепот: «Боги… боги!..», и стих.
— Боги… — пробормотал Порсена, глядя на мою поджаривающуюся руку, и нервно сглотнул. Его поразило не столько то, что я продолжаю преспокойно держать ее в огне, но и то, что голос мой при этом ничуть не изменился. Даже будь я чокнутым храбрецом, должно же было появиться в нем хоть какое-то напряжение, показывающее, что я хоть сдерживаюсь, а боль прекрасно чувствую.
