Американский психопат - [147]

Офис. Строчки из песен Мадонны продолжают выскакивать у меня в голове, утомительно и знакомо напоминая о себе. Я смотрю в пустоту, мои глаза тусклы, пока я пытаюсь забыть о дне, маячащем передо мной, но потом в песни Мадонны вторгается фраза, наполняющая меня безымянным ужасом, – хутор на отшибе, она постоянно возвращается ко мне, снова и снова. Человек, которого я избегал весь год, пустозвон из «Fortune», желающий написать обо мне статью, звонит вновь этим утром, и все кончается тем, что я перезваниваю ему и договариваюсь об интервью. У Крейга Макдермотта какая-то факсомания, и он не отвечает на мои звонки, предпочитая общаться через факс. Утренняя «Post» написала, что обнаружены останки троих людей, исчезнувших в марте прошлого года с борта яхты, изрубленные и раздувшиеся тела вмерзли в лед на Ист-ривер; по городу разгуливает маньяк, отравляющий литровые бутылки «Эвиан», семнадцать человек погибли; слухи о зомби, общественный настрой, участившиеся случайности, бездонная пропасть непонимания.

Для полноты картины снова появляется Тим Прайс, или, по крайней мере, мне так кажется. Пока я сижу за своим столом, одновременно зачеркивая минувшие дни в календаре и читая новый бестселлер об офисном менеджменте под названием «Почему имеет смысл быть кретином», звонит Джин, объявляет, что меня хочет видеть Тим Прайс, и я с испугом отвечаю: «Впусти… его». Прайс входит в офис в шерстяном костюме от Canali Milano, хлопчатобумажной рубашке от Ike Behar, шелковом галстуке от Bill Blass и кожаных ботинках со шнурками от Brooks Brothers. Я делаю вид, что говорю по телефону. Он садится напротив, по другую сторону стола со стеклянной крышкой Palazetti. На лбу у него грязное пятно, или же мне просто кажется. Кроме этого, он, похоже, в отличной форме. Наш разговор, должно быть, звучит так, хотя на самом деле он короче.

– Прайс, – говорю я, пожимая его руку, – где ты был?

– А-а, так, повсюду. – Он улыбается. – Но я вернулся.

– Здорово, – пожимаю я плечами, смутившись. – И как оно… было?

– Было… поразительно. – Он также пожимает плечами. – Угнетающе.

– Мне казалось, я видел тебя в Аспене, – бормочу я.

– Ну как ты, Бэйтмен? – спрашивает он.

– Я в порядке, – говорю я, сглатывая. – Так… существую.

– А Эвелин? – спрашивает он. – Как она?

– Мы расстались, – улыбаюсь я.

– Плохо, – осмысливает он, что-то вспоминая. – Кортни?

– Вышла замуж за Луиса.

– Грасгрина?

– Нет. Каррузерса.

Он осмысливает и это:

– У тебя есть ее телефон?

– Тебя не было почти целую вечность. Что произошло? – спрашиваю я, записывая для него номер и вновь замечая грязь у него на лбу, хотя у меня такое чувство, что никто другой ее бы не заметил.

Он встает, берет карточку:

– Я вернулся. Ты просто не заметил. Потерял нить. Все из-за переезда. – Он замолкает, поддразнивая. – Я работаю на Робинсона. Правая рука, знаешь ли.

– Хочешь миндаля? – предлагаю я, протягивая ему орешек, – слабая попытка с моей стороны скрыть свою обескураженность его самодовольством.

Он треплет меня по спине со словами:

– Ты сумасшедший, Бэйтмен. Животное. Настоящее животное.

– Не могу с тобой спорить, – вяло смеюсь я, провожая его до двери.

Когда он уходит, я думаю и одновременно не думаю над тем, что происходит в мире Тима Прайса, в мире, в котором на самом деле существует большинство из нас: большие планы, мальчишеская фигня, парень встречается с миром и обретает его.

Нищий на Пятой

Я возвращаюсь из Центрального парка, где возле детского зоопарка я скормил мозг Урсулы бродячим собакам (это рядом с тем местом, где я убил мальчика Маккафри). Я иду по Пятой авеню около четырех дня, у всех на улице опечаленный вид, в воздухе запах тлена, на холодном тротуаре километрами лежат тела, некоторые шевелятся, большинство – нет. История гибнет, но только очень немногие смутно догадываются, что дела плохи. Над городом на фоне солнца низко летают самолеты. По Пятой авеню проносятся ветры и уходят на Пятьдесят седьмую. Медленно поднимается стайка голубей и рассыпается по небу. Аромат жареных каштанов мешается с выхлопными газами. Я замечаю, что линия горизонта недавно изменилась. Я смотрю с восторгом на «Трамп-Тауэр», высокую, горделиво отсвечивающую в свете позднего дня. Перед ней двое ушлых негров-подростков обдирают туристов в «три листика», и я вынужден сдержать порыв их отпиздить.

Нищий, которого я ослепил весной, сидит, скрестив ноги, на вшивом одеяле на углу Пятьдесят пятой. Приблизившись, я вижу лицо попрошайки в шрамах, а потом и плакат под ним, на котором написано: «Ветеран войны, ослепший во Вьетнаме. Помогите мне. Мы голодные и бездомные». Мы? Я замечаю собаку, наблюдающую за мной подозрительными глазами, которая, по мере моего приближения к хозяину, поднимается, рычит, а когда я уже стою над нищим, наконец лает, неистово виляя хвостом. Я опускаюсь на корточки, угрожающе поднимаю руку. Собака пятится на полусогнутых.

Я вытаскиваю бумажник, изображая, что опускаю доллар в его пустую банку из-под кофе, но потом осознаю: к чему эти притворства? Никто все равно не смотрит, и уж никак не он. Подавшись вперед, я забираю доллар. Он чувствует мое присутствие и перестает трясти банкой. Темным очкам на его лице так и не удается пока скрывать нанесенные мною раны. Его нос так раскромсан, что мне сложно представить, как через него дышать.