Американский психопат - [145]
– Сколько в этом мире людей, подобных мне? – спрашиваю я снова. – Я что, правда таким кажусь?
– Патрик, – говорит она, – я бы не стала лгать.
– Нет, конечно не стала… но мне кажется… – Теперь моя очередь задумчиво вздыхать. – Мне кажется… тебе известно, что, говорят, не бывает двух одинаковых снежинок?
Она кивает.
– Так мне кажется, что это неправда. Мне кажется, много снежинок одинаковых… и много одинаковых людей.
Она вновь кивает, хотя я вижу, что она сильно смущена.
– Внешность бывает обманчива, – осторожно признаюсь я.
– Нет, – говорит она, качая головой, впервые уверенная в себе. – Я не думаю, что она обманчива. Это не так.
– Иногда, Джин, – поясняю я, – границы, отделяющие внешность – видимое – и реальность – невидимое, – становятся расплывчатыми.
– Это неправда, – настаивает она. – Это просто-напросто неправда.
– В самом деле? – спрашиваю я, улыбаясь.
– Я раньше так не думала, – говорит она. – Может, десять лет назад я так не думала. Но теперь думаю.
– Что это значит? – с интересом спрашиваю я. – Ты раньше не думала?
…Поток реальности. У меня возникает странное чувство, что это решающий момент в моей жизни, и я потрясен внезапностью того, что, должно быть, можно назвать Богоявлением. Но мне нечего предложить ей, у меня нет ничего ценного. Впервые я вижу Джин свободной; она кажется более сильной, менее управляемой, она хочет увести меня в новую и неведомую землю – пугающую неясность совершенно другого мира. Я чувствую, что она хочет существенно переделать мою жизнь, – ее глаза говорят мне об этом, и, хотя я вижу в них правду, я также знаю, что однажды, очень скоро, ее тоже затянет ритм моего безумия. Мне остается лишь молчать об этом, не заводить разговор – и все же она ослабляет меня, похоже, она решает, кто я такой, и на свой упрямый, своенравный манер я готов признать, что чувствую укол совести, что-то сжимается внутри, и, прежде чем я способен остановить это, я обнаруживаю, что едва ли не тронут, и теряю голову оттого, что и во мне, возможно, существует способность принять ее любовь, пусть и не ответить взаимностью. Я думаю, не видно ли ей прямо здесь, в «Нигде», как у меня в глазах развеиваются темные тучи. Но хотя моя постоянная холодность покидает меня, оцепенение – нет, и, вероятно, так и никогда не покинет. Эти отношения, должно быть, ни к чему не приведут… ничего не изменят. Я воображаю ее чистый, как у чая, запах…
– Патрик… поговори со мной… не будь таким расстроенным, – умоляет она.
– Мне кажется… мне пора… хорошенько взглянуть… на созданный мною мир, – со слезами на глазах давлюсь я, ловя себя на том, что признаюсь ей. – Я наткнулся… вчера вечером… на полграмма кокаина… в своем шкафу. – Я стискиваю вместе в один большой кулак руки так, что все суставы белеют.
– И что ты с ним сделал? – спрашивает она.
Я кладу одну руку на стол. Она берет ее в свою.
– Я выкинул его. Выкинул его. Я хотел его принять, – задыхаюсь я. – Но выкинул его.
Она легонько стискивает мою руку.
– Патрик? – спрашивает она, придвигая свою руку, и вот она держит меня за локоть.
Когда я нахожу силы, чтобы взглянуть на нее, меня поражает, насколько бесполезно, скучно она физически красива, и вопрос: «Почему бы не остановиться на ней?» – возникает на моем горизонте. Ответ: тело у нее лучше, чем у большинства известных мне девушек. Другой ответ: все равно все одинаковы. Еще один: на самом деле это не имеет никакого значения. Она сидит передо мной, мрачная, но надеющаяся, невыразительная, едва не плачет. Я пожимаю в ответ ее руку, взволнованный – нет, тронутый ее неведением зла. Ей надо пройти еще один тест.
– У тебя есть портфель? – сглатывая, спрашиваю я.
– Нет, – отвечает она. – Нету.
– Эвелин ходит с портфелем, – замечаю я.
– Правда? – спрашивает Джин.
– А как же Filofax?
– Он маленький, – признается она.
– Дизайнерский? – подозрительно спрашиваю я.
– Нет.
Я вздыхаю, потом беру ее руку, жесткую и маленькую, в свои.
…А в южных пустынях Судана жара поднимается удушливыми волнами, тысячи тысяч мужчин, женщин, детей скитаются по безбрежным иссохшим пустыням в отчаянных поисках пищи. Они обессилены и голодны, за ними тянется след мертвецов, истощенных тел, они едят сорняки и листья и… листья лилий, они бредут, спотыкаясь, от деревни к деревне, они умирают медленно, неумолимо; серое утро в печальной пустыне, песок носится в воздухе, ребенок с лицом как черная луна лежит на песке, царапает пальцами горло в воздухе – клубы пыли, она летит над землей, как взвихренный саван, солнца не видно, ребенок припорошен песком, он почти мертвый, глаза не мигают, и он благодарен (остановись и попробуй представить мир, где каждый за что-нибудь благодарен судьбе), что никто его не замечает, ни один человек из изможденной толпы, они молча проходят мимо, оцепенелые, скрюченные от боли (нет… один человек все-таки замечает умирающего ребенка; он видит мучения мальчика и улыбается, как будто он знает какой-то секрет), мальчик беззвучно шевелит губами в кровавых трещинах, где-то далеко-далеко проезжает школьный автобус, а где-то еще, высоко в небе, в безвоздушном пространстве, парит душа, и открывается дверь, и душа говорит: «Почему?..» – дом мертвых, бесконечность, душа парит в пустоте, время, хромая, проходит мимо, любовь и печаль накатывают на мальчика.
