Американец - [18]

* * *

В день, когда умерла музыка, баночки с гелем остались закрытыми, видеоигры – выключенными, автомобильные покрышки – нетронутыми. Все остановилось. Никакого Ричи Валенса, никаких индейцев. Никакого капитана, никакого матроса. Лео было шестнадцать – в этом возрасте отказываются от отцов, чтобы отправиться на поиски новых. Его же лишили такой возможности, и отныне ему суждено было вечно лелеять воспоминание о сильном, светловолосом и молодом мужчине. Образ героя, который бежал от правосудия, прыгнув с балкона, во многом соответствовал заламинированной фотокарточке усопшего – Американец по любому поводу доставал ее из портмоне, прикладывался к ней губами и осенял крестным знамением, воздавая дань уважения отцу.

Слеза по умершему высохнет, цветок на могиле завянет. А молитва доходит прямо до сердца Господа Всемогущего^[13].

Мама согласилась пойти со мной в церковь, но отец уперся и заявил, что ноги его сына не будет на похоронах каморриста, поэтому я закрылся в своей комнате и, чтобы хоть чем-то себя занять, погрузился в книгу о бойне на ручье Вундед-Ни^[14].

На самом деле втайне я был ему благодарен за этот решительный запрет: похороны нагоняли на меня тоску. При одной мысли, что придется выражать соболезнования кому бы то ни было, я впадал в уныние. Я слишком хорошо знал Пинуччу и Американку, чтобы ограничиться приличествующими случаю словами, но знал их слишком недолго, чтобы иметь право промолчать. Кроме того, надо было подойти к Лео, прошептать о своей скорби и сделать вид, что я испытываю хотя бы тысячную долю того, что чувствует он. Наши отношения были предельно искренними, и у меня не хватило бы духу на такой спектакль.

Потом говорили, что в церкви собралось не так уж много народу. Никаких громил в двубортных пиджаках или катафалка с шестью лошадьми, лишь скромная церемония с траурными венками, родственниками жертвы, несколькими монахинями-бегинками и двумя-тремя приблудными бездомными, которые Винченцо никогда в глаза не видели.

Дон Карло отслужил мессу быстро, бесстрастно и без лишних слов. Многих прихожан удивила его отзывчивость. В прошлом он уже отказывался освятить погребение мафиозного босса и не единожды осуждал с амвона каморристов, установивших господство в квартале. Кто-то ехидно предположил, что на этот раз он не мог себе позволить подобную резкость. Американка создала с нуля столовую для бездомных, без нее новаторские планы священника остались бы мертвой буквой.

На кладбище Лео не проронил ни слова и не пролил ни слезинки. До самого конца церемонии он безотрывно смотрел на гроб, даже когда служители совершенно бесстрастно – словно конверт в почтовый ящик – опустили его в могилу.

– И что теперь? – спросила Пинучча у представителя архибратства. – Что мой отец будет делать там внизу совсем один?

В квартале ходили слухи, что после выхода из тюрьмы Винченцо впал в немилость. Другие подозревали, что он стал перебежчиком, то есть предал свой клан, чтобы примкнуть к другому. Третьи предполагали худшее – сделку со следствием и донос на друзей. Поговаривали, что после тюрьмы есть только два пути: восстановить прежний порядок или раскаяться. Восстанавливать прежний порядок Человек-паук не стал.

Все это наводило на мысль, что убийство было спланировано его соратниками. Слова шелестели, как ветер, и гремели, как приговор: Кирпич не пришел на похороны, не прислал цветы, не выразил соболезнования вдове. Если подумать, я повел себя в точности как он.

С Лео мы встретились не так скоро, как хотелось бы. Прошло три месяца. Бóльшую часть времени он провел с матерью и Пинуччей у родственников в Коннектикуте. В конце лета, незадолго до начала учебного года (я поступил в гимназию, а Лео светил бухгалтерский учет в техникуме), я пришел к нему в гости и сразу почувствовал, что этот перерыв в общении навсегда изменил нашу дружбу.

На его лице не осталось и следа былого куража. Из Штатов он вернулся бритым наголо и более мускулистым, чем раньше. Я тоже изменился. Я никогда бы не признался ему в этом, но меня согревала мысль, что убийца Даниелино отправился на тот свет.

– Почему ты не пришел на похороны? – спросил он после непривычного для нас обмена любезностями.

– Я не смог. Ты знаешь моего отца.

Произнося слово «отец», я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Его еще можно произносить? Мы помолчали, Лео подошел к окну, откуда мы однажды швырялись апельсинами и разбили вдребезги балконные окна в доме напротив.

– Люди безжалостны, – сказал он. – Твой отец задирает нос, хотя точно так же живет в этом дерьмовом районе, как и все остальные…

Мы никогда не воспринимали Эдуардо как помеху нашей дружбе, потому нам удавалось обходить все подводные камни. Лео понимал, из какой я семьи и из какой он. Это упрощало жизнь нам обоим. Умение с легкостью отличать добро от зла не мешало нам совершать зло или считать его более притягательным, но напоминало, как устроен этот мир. Теперь же все изменилось.

Пока Американец смотрел в окно, меня осенило. Проблема не в том, что мой отец задирал нос и называл клоакой дом, где мы жили всего несколько лет назад, и не в том, что мой отец был жив, а отец Лео нет.