Массимилиано Вирджилио
Американец
Посвящается моим друзьям и их вечной молодости
Под покровом ночи он вышел к реке, волоча за собой тело. Над каменистой тропой, вившейся меж чахлых кустов, стоял запах крови – она сочилась, как чернила из опрокинутой склянки.
Идти становилось все труднее, пришлось взвалить труп на плечи, испачкав при этом лицо и руки. Из последних сил взобравшись на невысокий холм, он опустил мертвеца на землю, поддерживая ему голову, будто младенцу в колыбели.
Огляделся. Сердце бешено колотилось. Река казалась черной неподвижной линией.
Он взял лопату и принялся копать. Мозоли саднили. Чем глубже он погружался, тем более влажной и рыхлой становилась земля. Запахло свежестью.
Лео опустил труп в яму и закопал ее, так что не осталось и следа вторжения. Вытер руки. Расскажи ему все, выживи и расскажи. Губы его тронула улыбка. Синие глаза сверкнули в окутавшей долину непроницаемой тьме, словно через его тело прошел электрический разряд и на миг он стал проводником появившейся откуда-то издалека и исчезнувшей где-то вдалеке энергии. Лео был счастлив.
На этот раз он сотворил магию собственными руками: предал тело земле, чтобы сделать все тайное явным.Биржевой зал
1984–1991
Детство – это несдержанное обещание.
Кен Хилл
Американец. В то время его еще так не называли, для всех он был просто сопляком, который целыми днями шатается по улицам, единственным восьмилетним воспитанником «Детской улыбки», кого никто не провожал. Остальных обычно приводили родители и бабушки или привозил дон Мими, в чьем микроавтобусе – рассаднике микробов, где воняло грязными носками, – я каждый день добирался из дома на занятия и обратно.
Иногда я видел краем глаза, как он идет по тротуару – голова опущена, за плечами рюкзак, – и завидовал: мне такая свобода даже не снилась. Грабители, наркоманы и насильники только и ждали, как бы совершить с нами что-то из того, о чем родители рассказывали в жутких подробностях, но Лео они почему-то не трогали.
В его присутствии все вели себя как-то странно. Воспитатели, например, делали вид, что не замечают его. При появлении Лео все замолкали. На перемене дети высыпали в сад – на заасфальтированную площадку, окруженную чахлыми раскидистыми деревцами, и разделялись на группы, словно заключенные во время прогулки. Если поблизости оказывался Лео, очередь на качели молча перестраивалась, пропуская его вперед.
И все прекрасно знали почему.
Устроившись в Банк Неаполя, мой отец получил назначение в Бари. Выбирать ему не приходилось: все, кто прошел отбор, должны были отработать не менее двух лет вдали от центрального офиса. Обычно новички неаполитанцы попадали в Рим или Бари на должность младшего помощника кассира – низшую ступень в карьере любого банковского служащего, а через двадцать четыре месяца, после подачи нужного прошения, начиналось утомительное хождение по мукам, в конце которого их ожидало возвращение домой. У моего отца этот путь занял десять лет.
И вот в конце августа 1984 года Эдуардо вошел в наш дом на виа Спарано и сказал, чтобы мы садились в «фиат-127», который он за пару лет до того купил в рассрочку. Залезая в машину, я, кажется, спросил в растерянности:
– Куда мы едем?
– Домой, – тихо ответила мама. – В Неаполь.
– Разве наш дом не здесь?
– Нет, – отрезал отец. – Это чистилище.
Вскоре мы уже ехали по автостраде на запад, и я как будто перенесся в вестерн с его унылыми желтыми прериями. На глаза наворачивались слезы. В шесть лет я оказался в абсурдном положении – эмигрировал в город, где я родился и где никогда не бывал.
Пока мы ехали, то есть почти три часа, отец только и делал, что крутил колесико радиоприемника и болтал без умолку о том, что он сможет купить, когда получит прибавку к зарплате. При переезде оклад автоматически увеличивался.
– Завтра внесу аванс за «альфасуд». Хочу кремовую. Эта колымага мне осточертела, каждый раз при обгоне я призываю на помощь Всевышнего! Что скажешь, Нана?
Моя мать рассеянно кивнула, глядя в окно на дорогу. Когда он приобретал что-то для себя, она рассчитывала на равноценный подарок. «Альфасуд» для отца означал бы полное мамино право на «Скаволини» – кухню ее мечты. Их брак основывался на вещах, и в словах не было особой нужды.
К вечеру мы добрались до Неаполя. Как я пойму гораздо позже, здесь на каждого Эдуардо, готового на всё ради возвращения в родной город, приходилась тысяча человек, которым не терпелось поскорее его покинуть. А в тот момент я понял только, что это место имеет мало общего с обещанным родителями Эльдорадо. Неаполь больше походил на огромную сточную канаву, от которой разило нефтью и расплавленной пластмассой, а по его темным улицам бродили подозрительные личности.
Чем дальше углублялись мы в центральные улицы, отходившие от вокзала, тем заметнее проступал румянец на лице Эдуардо. Мы спустились с холма Каподимонте, и, наконец, машина остановилась перед домом – я насчитал десять этажей, – похожим на дрейфующий круизный лайнер. Дверцы «фиата» распахнулись, и сияющие родители выбрались из него на улицу.
Неподалеку мальчишка – с виду старше меня на пару лет – гонял мяч. Поражало не только то, что он играет один в столь поздний час и что на нем огненно-красная футбольная форма и бутсы с шипами, но еще и точность, с какой его пасы попадали в центр застекленной входной двери. Модник, свирепый, как бойцовый пес. Тогда я и предположить не мог, какую роль он сыграет в моей жизни.
