Америго - [135]

– Не надолго, – предупредил он, и в подтверждение этого на полотно обрушились тяжелые удары – один за другим. Уильям попятился, сам того не осознавая, к задней двери, скрытой под необычной здесь портьерой.

– До свидания, господин Констант.

Мастер Накаджима сидел в углу за верстаком; он заменял ремешок дамских часов, видимо обгрызенный малолетним ребенком. Человек в вишневом костюме ни с того ни с сего просиял.

– До свидания, друг мой… Хидео. – И он направился было к Уильяму, но все-таки сделал несколько шагов к верстаку и добавил радостно: – Не знаю, найду ли я то, что мне нужно, но я не забуду вас!

– Я в этом не сомневаюсь, господин Констант, – кивнул, не оборачиваясь, добродушный мастер.

ДеВитоло быстро отпер заднюю дверь ключом, они с Уильямом бросились наружу и очутились в незаметном переулке, который вел к 5-й Южной улице, теперь безнадежно пустующей.

В следующий миг дверь слетела с петель и глухо ударила о мостовую. Констант ДеВитоло и Уильям пустились бежать что было мочи. Несметная толпа, захватившая улицу в считаные секунды, устремилась за ними. Пассажиры впереди вновь начали опрокидывать друг друга на брусчатку, но прибывающих из магазина это не останавливало: они настигали поверженных и катились дальше прямо по их головам, и вот уже кровью обагрилась и мостовая, но толпе все равно не было конца, толпа разрослась до ужасающих размеров, словно к ней примыкали многочисленные опоздавшие, словно из окон уютных низеньких заведений 5-й Южной к ним внезапно выпрыгнули на подмогу. Никто, конечно, не выскакивал из окон, но картина и без того была совершенно умопомрачительная: надрывая глотки, люди неслись по улице, сворачивали ограждения и скамейки, выдавливали стекла витрин, размазывались по стенам, разбивали себе черепа о фонарные столбы, напарывались на чужие орудия, задыхались в пыли. Уильям все время оглядывался – то ли им и впрямь овладел странный интерес к этому действию, то ли он хотел измерить на глаз расстояние между толпой и беглецами, которое непрерывно сокращалось…

– О чем вы думаете? – кричал ему ДеВитоло. – Не оборачивайтесь!..

XII

Саймон сидел на полу, прислонившись к своей кровати. Он снова проплакал целый день, не ответив ничего на расспросы отца и матери; он только стонал и злобно прогонял их выдуманными им же ругательствами, тут же забывая все сказанное, словно неудавшийся сон.

Миссис Спарклз, которая теперь относилась к сыну совершенно иначе, не возражала против такого поведения. Она следила за тем, чтобы Саймон выпивал терпение и благоразумие, но в комнате не задерживалась. «Мне не в чем его винить, – думала она, уходя. – Верно, то, что открылось ему, передается только на высшем языке, а он не может поделиться с нами и страдает… Бедный мой мальчик…»

Ни молодая просветительница со своими приятными манерами и ухоженным детским лицом, ни тем более учитель, который должен был рано или поздно вернуться на службу в Школу, не смогли ничего вытянуть из прикованного к постели Саймона. Когда они оба исчезли, мальчик благополучно поправился, но его так и не выпустили из апартамента. Фелиция Спарклз приносила домой бумаги – одну за другой – и складывала их в тумбочке у кровати. Саймон не смотрел в эти бумаги, но понимал, что все они были важными предлогами для того, чтобы мама могла держать его дома, и что она добивалась их по собственному желанию.

Зачем это было ей нужно? Видно, она хотела сделать из него экспонат – и выставить в какой-нибудь зале богатого дома миссис Пайтон, чтобы каждое воскресенье его освещали солнечные лучи из балконной аркады, а гости – Господа и собственники – поминутно останавливались возле него и, потрясая головами, восклицали: «Этот мальчик – да-да, вот этот прелестный мальчик – большое и значительное откровение Создателей!»

Мистер Раймонд говорил, что человек не должен превращаться в экспонат, и Саймон был с ним согласен. Но куда он теперь мог деться! Сны перестали приходить к нему, когда им наскучила обстановка его комнаты, а благоразумие, которым его начали пичкать еще в большем объеме, отбило у него желание искать новые сны в книгах. Все время он сидел на полу или на кровати, как брошенная кукла, и снилось ему только одно – что его жизнь стала бесконечным потоком слез, который, увы, не мог превратиться в Океан, потому как слезы высыхали от света, просачивающегося в комнату из-за портьер на окне. Но он не видел и слез, оттого что терпение не давало ему чувствовать грусть. Он не видел уже ничего в своей жизни – и как-то впервые задумался о том, что без снов в этой жизни может ничего и не быть! Имело ли значение то, что происходило за портьерами? Если это имело какое-нибудь значение, то относилось ли оно к Саймону, который не мог выйти за портьеры? Об этом нельзя ничего сказать наверняка – вот что он понял в конце концов.

Однако у него оставалось еще то, чего он и не должен был видеть, незримое, как Создатели, неизменное и непобежденное – надежда на новую встречу с городами Океании. Океания-А с ее гигантскими стеклянными домами, батискафами и подводными скалами была столь ясно ощутимой и своеобразной, что не имела никакого права исчезнуть так, как исчезали сны. Саймон не сомневался, что в городе его ждут люди – те удивительные люди, которые точно так же не могли никуда пропасть.