Америго - [123]

Хозяин дома застал его врасплох! Он закрыл собой свет лампы, и Уильям снова ничего не мог рассмотреть и не мог собраться с мыслями. «Как темно! – разомлев, думал он. – Будто в доме нет никаких окон…»

Тут его достигла вонь, исходящая от старика, и он вскрикнул от отвращения. Даже кошмарный зверь из Парка Америго не пах так скверно!

– Я не принимаю усердия, – начал говорить старик скрипучим голосом, похожим на громкий болезненный шепот. – Моему труду содействуют сами Создатели.

Уильям наконец приноровился к слабому освещению и разглядел, что по всей зале разбросаны исписанные, исчерканные листы бумаги; ближе к стенам они скопились такими стопами, что за ними не было видно никакой мебели, сувениров и прочей утвари.

– Создателям известно о моих успехах, – продолжал хозяин, чье лицо было по-прежнему скрыто во мраке. – Они дают мне силы. Силы, которых ты и тебе подобные никогда не получат.

Старик явно хотел выговориться, и Уильям не стал этому мешать. Он даже не сопротивлялся его хватке, помня теперь о своем намерении расположить его к себе, и старался дышать ртом.

– Я был таким же, как все, – сказал старик, – таким, как эти бездельники, наравне с ними трудился или, по меньшей мере, наравне с ними считал свое занятие трудом. Мы заходили в это громадное здание, в этот просторный зал, снимали шляпы, потому как шляпа, видите ли, причиняет неудобства на службе, и садились на мягкие стулья, потому как на службе, видите ли, нужно удобство! Перед нами стояли дорогие статуэтки, будто бы образа в сердце благоразумному пассажиру недостаточно! В зале было столько света, что мы теряли истинный свет, который воспитывали в нас с детства! И от этого все вели себя еще более праздно. Они вставали из-за своих столов, заводили какие-то бесцельные разговоры, обсуждения, выходили на палубу, устраивали себе отдых, и я потворствовал этим праздностям до тех пор, пока не выслужил кабинет и не пришел к осознанию… А потом творцы забрали у меня жену! Это был знак, они побуждают меня! Они говорят со мной, я узнаю от них подлинные законы! А эти властители пишут законы для таких же бездельников, как они сами, в их устах одна ложь, их слова не принадлежат Создателям!

– А что делаете вы? – спросил Уильям, бережно взяв его за блеснувшее запястье.

– В этом доме я выслужил гораздо больше! – воскликнул старик. – Я написал столько благонамеренных, целесообразных законов! Без капли фальшивого чувства! И я храню в себе истинно прекрасный образ Создателей… в награду они наделили меня своими силами, своим телом… как видишь, я жив! Я буду жить тысячи лет, как они, и испытывать высшее наслаждение на берегу обещанного мне Америго! Но мой Корабль в небе, а не на острове… Почему? Почему он все еще здесь?

Уильям не стал дальше медлить и прошептал вкрадчиво:

– А вы знаете, как опустить Корабль на землю?

Послышалось омерзительное хихиканье.

– Я знаю ответ, – ликующе отозвался старик. – Корабль здесь, потому что на нем остаешься ты, – он брызнул едкой слюной, – и тебе подобные. В ваших сердцах нет любви к Создателям! Вы не знаете, что такое труд ради Благ! И труд, и путь на Корабле, что в сущности одно и то же, должны быть наполнены страданием! Разве не стоит отдать несколько десятков лет Создателям для вечной радости… Но как же! Вы бродите без дела на палубах, устраиваете приемы, развлекаетесь в Кораблеатре – скройся он под волнами Океана! Вы не ждете прибытия… вы не верите. Вы шьете себе новые наряды, мажете ногти, укладываете волосы, уже сейчас штампуетесь, наживаете детей, лишь бы оправдать свое нетерпение… Какая, – он закашлялся и на время прервался, – глупость! Какая глупость!

– Но почему же вы молчите?

– Америго, – отвечал старик гордым скрипом. – Только я заслуживаю быть на Америго! А вы пренебрегаете Заветами, и ваше место – на дне синего Океана! Создатели милосердны, и я был милосерден к тебе, но ты явился ко мне сам, праздный бездельник! Я говорю устами творцов – со мной тебе не бывать!

Он с неожиданной ловкостью высвободил запястье и обеими руками сдавил шею гостя, налег на него и повалил на пол как куклу, словно в действительности обладал нечеловеческой силой. Уильям понял, что обстоятельства уже здесь, впиваются костлявыми пальцами в его горло, и попытался было вырваться, но – его мышцы беспомощно онемели, он почувствовал, как превращается в памятник, в глазах возник обманчиво яркий свет луны и каменные блики, в сознании – невыносимая печаль, стыд, отчаяние, злобные всплески воды, мольбы о пощаде, а еще безжалостные руки, пустой и равнодушный взгляд, горечь, укоризна, жалобы, зеркала, острые ножницы и кельма, смех, пахнущий лосьоном, шарики, осколки, слезы на сорочке, слезы над листвой… К счастью, господин МакКой, которому это все же, вероятно, не давалось настолько легко, на секунду ослабил давление, и молодость взяла верх: Уильям ударил его дважды в грудь, а затем добавил коленом в пах. Свет тут же начал гаснуть, а каменные пятна – растворяться в живой влаге.

Старик захрипел и отшатнулся, лампа наконец подсветила его полусгнившую морду. Глаза его сделались стеклянными, словно склянки, и мгновение спустя он распластался на холодном полу своего богатого дома.