Америго - [122]

По прошествии очередной недели он совершенно успокоился и обещал себе впредь не допускать столь глупых ошибок и действовать напрямик лишь тогда, когда этого потребуют сами обстоятельства.

Следующим в списке был человек, интересовавший Уильяма ничуть не меньше, чем мистер-герр Бергер. В последние годы о нем частенько говорили в магазине (и наверняка не только в магазине). Вот что узнал Уильям из разговоров.

Звали этого человека Джон МакКой, и он раньше служил Главой Отдела Законописания, то есть стоял над Господами первого ранга и имел первый кабинет в Отделе. Его приверженности труду и Заветам завидовали многие его сотрудники и даже люди другого положения: на службе Джон разобрал много тысяч законописцовых черновиков для Свода законов. Он мог бы стать Главой палубы, но отчего-то крепко держался за свое звание (что уже можно было считать странностью). Звания он достиг к тридцати трем годам; тогда же будущий Глава палубы, Лиланд Лонгстоун, окончил Школу и поступил на службу именно в Отдел Законописания. Глава Отдела увидел в этом юнце большой талант и сразу сделал его своим другом, помог ему сплотиться со всеми высокопоставленными властителями и впоследствии одобрительно отзывался о его качествах на Собрании, и это привело к тому, что всего через восемь лет Лиланда избрали Главой палубы.

В это же время случилось неожиданное, ничем не оправданное событие: жена Джона МакКоя, с которой тот разделял любовь к Создателям много лет, скоропостижно умерла от редчайшей болезни и была отправлена за борт. В газету проникали слухи; в разное время сообщалось, что никакой болезни вовсе не было, а в действительности произошел несчастный случай, который супруг предпочел скрыть от благоразумного общества, используя для этого все свое влияние.

Так или иначе, после этого события Джон начал вести себя очень странно. Он потерял интерес к сплочению, из почтенного, обходительного Господина превратился в грубияна, которого можно было сравнить только с рабочими Северных частей. Если с ним заговаривали, он отвечал враждебным тоном; если ему возражали, он сыпал беспричинными оскорблениями и мог даже ударить или устроить какую-то пакость, не боясь осуждения общества. Когда он наконец вошел в число ожидающих отбытия, этому радовался и весь Отдел, и сам Глава палубы, который, несмотря ни на что, почитал своего наставника безмерно и желал тому заслуженного покоя.

Уильям тайком улыбался, слушая бесконечно повторяемые истории о том, как Джон МакКой ткнул кого-то своей тростью в кондитерской или наскочил на едущую телегу с фруктами. Складывалось впечатление, что смерти его ждут не меньше, чем ухода со службы, но – вот что было по-настоящему поразительно! – Джону недавно исполнился пятьдесят один год! Он продолжал жить, будто бы не желая высших Благ, будто бы противясь милости Создателей и отвергая нежность их добрых рук, хотя неукоснительно являлся в Школу для бесед с просветительницами. Никто не слышал, чтобы он когда-нибудь обращался к докторам, хотя доктора уже сами были готовы обратиться к нему и выяснить, почему его путь так праздно и неблагополучно затянулся. Однако Джон гнал от себя всех, кроме просветителей, и с августа прошлого года почти перестал выходить из дому.

«Что движет им, если не благоразумие и сплоченность, не Заветы?» – размышлял Уильям. Вероятно, преждевременное отбытие жены зародило в нем сомнение, которое и заставило его забыть о положении мудрого властителя? Быть может, господин МакКой задумал что-то с самого начала, а весь его труд был частью большого, многосложного плана? Все это было страшно интересно и без вопроса о Корабле, и Уильяму не терпелось навестить этого старика; ко всему прочему, тот мог рассказать ему что-нибудь весьма полезное о Лонгстоуне. Только для этого нужно было сперва убедить его, и вот где Уильям должен был проявить упорство, не отступая ни перед какими угрозами!

Ближе к вечеру тринадцатого мая он отправился на 1-ю Южную – улицу королевских дворцов; в ней как бы совмещались несколько городов или даже стран. Дворцы, словно на иллюстрациях, красовались разнообразными фасадами, искусственными садами, палисадниками и клумбами, павильонами, скульптурами на просторных террасах, сверкали причудливыми крышами; крыши были увенчаны необычными вещами вроде флюгеров (Уильям о них читал!), отбрасывающих на мостовую любопытные тени, и декоративных башенок, сходных с большими башнями палубных учреждений.

У господина МакКоя был замечательный дом с садом, и этот сад ненадолго привлек внимание Уильяма. Цветы и кустарники, окаймившие дом, как будто пылали жизнью, но вовсе не притягивали к себе Уильяма так, как цветы Парка Америго, не казались ему столь же близкими; сейчас это пришлось кстати. Он не отвлекся на цветы, когда проник через узкие воротца за кованую изгородь. Не стал смотреть ни на башенки, ни на окна – он понимал, что это его только ослабит, и трусцой подбежал к высокой арочной двери. Он занес руку, чтобы постучать, но затем, подумав, с силой толкнул дверь – и та внезапно отворилась.

За дверью было совершенно темно. Уильям не знал внутреннего устройства такого дома – все же это был не настоящий дворец, а дом властителя, – но не дал воли страху. Он вытянул руку и сделал несколько шагов, но так ни на что и не наткнулся. В комнате как будто было пусто. Под ногами гулко отзывался пол из мраморных плит. Уильям продвинулся вперед и нащупал ручку второй двери. И эта дверь была не заперта, но в том помещении, в которое она вела, оказалось чуть светлее. Приглядевшись, Уильям увидел источник света – крохотную настольную лампу у противоположной стены комнаты. Он решил подойти к ней и вскоре убедился, что находится не в простой комнате, а в целой огромной зале и лампа на столе вовсе не так мала. Но не успел он приблизиться к свету, как наступил на какие-то осколки, а потом на один, и на другой твердый бесформенный предмет. Он машинально нагнулся и подобрал то, что на ощупь казалось отбитым горлышком склянки. Уильям сжал его в кулаке и хотел сделать еще шаг, но тут его ухватили за шиворот и притянули вбок, так что он выронил горлышко и едва не упал на пол.