Алиби - [71]

Дальше Андрей читать не стал. Он отложил газету. Таким образом, армии и страны. которым он присягал на верность, больше не было. Прошло минут десять. Теперь Андрей снова взял «Зюддойче Цайтунг», и снова стал читать. Теперь вслух. И, будто отозвавшись на его боль, заныло бедро. Чего тебе, с раздражением подумал Андрей. И не зная, как бы сильней обругать эту непроходящую болячку, про боль забыл, и продолжал читать. И вдруг почувствовал, что как-то непривычно сдавило виски.

Должно быть, оттого, что я еще не вошел в форму, подумал он. Но так, или иначе, надо немедленно возвращаться домой. Немедленно, без проволочек, думал он. Он должен быть рядом со своим отцом, матерью, со своим офицерским братством, со своими товарищами, чтобы думать, как быть дальше, и знать, что думают об этом все. Он представлял себе здание Офицерского Собрания, какая там, должно быть, сейчас бурная напряженная жизнь. И не знал, что никакого Офицерского Собрания больше нет. Нет, в том привычном смысле, в каком это понималось. Нет привычного образа этого четырехэтажного здания с гостиницей, с громадным торжественным залом, где устраивались балы, нет красно-золотого конференцзала, нет биллиардной с прекрасной гостиной, с ней рядом, и замечательной кухни, о которой в городе знали все. Офицерского Собрания больше нет еще и потому, что нет больше и самих офицеров, а какие остались, находились в полном подчинении комитетов, которые стали трибуной для агитации против начальства. И даже прислуга Офицерского Собрания, поддерживаемая Комитетом, сместила эконома, и ввела ограничение во времени, распорядке и меню и без того давно уже скудного офицерского стола для тех, кто еще носил погоны. Ничего этого Андрей не знал. Не знал он также, что вопреки его молодому и такому понятному негодованию, вопреки его личному бунту против всего происходящего, повсюду царило всеобщее непротивление. А офицерские делегации, во главе с несколькими генералами, плелись в колонне манифестантов, праздновавших Первое Мая. В колонне, среди которой реяли большевистские знамена, и раздавались звуки Интернационала. А в город все прибывали и прибывали генералы – уволенные. смещенные, получившие недоверие, и начало уже съезжаться и рядовое офицерство, изгоняемое «товарищами» из частей. Они приносили с собой подлинное смятение, беспросветную картину унижений, на которое якобы «народ» обрек тех, кто защищал его жизнь. Андрей ничего этого не знал. Не знал он и того, что вновь назначенный Главнокомандующим Великий Князь Николай Николаевич писал в войска – «Повелеваю всем чинам славной нашей Армии и Флота неуклонно повиноваться установленному Временному Правительству через своих прямых начальников. Только тогда Бог даст нам победу». И сбитая с толку, послушная своим вождям, Армия подчинялась. История сохранила в памяти только три случая откровенного неповиновения этим двум видимым легальным отречениям, призывавгшим подчиниться Временному Правительству, «облеченному полнотой власти» – это движение отряда генерала Иванова на Царское Село, организованное Ставкой в первые дни волнений в Петрограде, и две телеграммы Третьего Конного и Гвардейского Конного корпусов Государю от графа Келлера и Хана Нахичеванского с предложением своих войск в распоряжение Государя для подавления «мятежа».

Стоя у окна мансарды и продолжая смотреть на припорошенные неглубоким снегом крыши, Андрей слышал, как вошла Амели.

Она вошла молча, села у стола. И он слышал, как, не дождавшись, когда он повернется к ней, она встала и принялась собирать со стола. Посуды было немного – синяя чашка с блюдцем, тарелка для штруделя, кофейник, блюдечко для яйца всмятку, что-то еще. Он слышал, как, собрав все вместе, она опять села, должно быть, продолжая вязать.

– Что пишут? – нарушив тишину, спросила она. Андрей обернулся. Увидел – на столе лежала оставленная им газета. Амели так же, как всегда, сидела в своем кресле, с вязальным крючком в руке, и крепкая, будто никогда не кончающаяся нить, придавала ей, всему ее облику, деловую озабоченность. И это было в ней сейчас самым главным. Мелко вьющиеся рыжеватые волосы, обрамляющие розовое лицо, и неизменное зеленое платье, с безукоризненным белым воротничком, которое придавало ей все это время независимый вид, сейчас были чем-то таким, о чем не думалось. А думалось о том, что ее привычный статус неожиданно пошатнулся. Будто что-то новое, еще непонятное, но уже угадывающееся, присоединилось к нему, грозя вот-вот оставить что-то позади, чтобы никогда больше к нему, этому оставленному, не вернуться. И надо очень постараться, чтобы его удержать.

– Что пишут? – опять спросила она, бросив взгляд на лежащую на столе газету.

– Ничего хорошего, – отвечал он, и долго молчал.

– Ну, что ты решил? – спросила она, вскинув на него свои золотые глаза.

И Андрей понял – она говорила о позавчерашнем, когда приходили Берндт и Томас и спрашивали его, как он относится к Амели, и что он думает о том, что происходит в России.

– В России – беспорядки, – ответил он на последний вопрос.

– В России – Революция, – сказал Берндт, по своему обыкновению, коротко, чтобы потом долго молчать, глядя прямо на собеседника, цвета морской капусты, глазами. Когда Андрей пристально посмотрел на него, Берндт понял, что Андрей и в самом деле, не вполне понимает, что происходит на его родине. Неожиданно Андрей сел на стул, который стоял у стола, и стал молча смотреть на всех, не зная, что сказать еще. Но, увидев глаза Амели, которая в эту минуту ждала, что он скажет, овладел собой.