Алиби - [70]

– Так вот, города не было, – продолжал Однаков. – Только развалины и щебенка.

А под щебенкой – подвалы, где жили люди, – продолжал говорить Однаков. Никто не возражал ему. Все знали, что это – правда.

Фриц сначала слушал с еще не успевшей сойти с лица улыбкой, потом посмотрел раза на своего приятеля Антуана. Лицо его становилось все напряженней, и, наконец, он стал беспокойно поглядывать по сторонам, будто ища защиты.

– Ладно, Егор, – обратился к Однакову Иван Кузмич, сохраняя улыбку. Фриц и Антуан снова заулыбались.

– Мы говорим, мы вам тоже дали. Так? – спросил, смеясь. Кузмич, обращаясь к Фрицу, – Потому не ходи драться в Россию, – все так же улыбаясь, закончил он. Правильно?

– Ja, ja, – загомонили оба, наперебой, уже понимая, что разговор о том, кто кому дал, иссякает.

– Вьется в тесной печурке огонь… смола, как слеза… – запели женщины, которые всегда знают, когда надо сказать свое слово.

Музыкант играл тихо, едва растягивая меха, и большой, глубокий, объемный звук баяна, красивый, как сама песня, доносившийся будто откудато издалека – от самых полей под Москвой, и, подходя к каждому, наконец, замирал в нем. И оставаясь один на один с этим звуком, и с тесной печуркой, и со смоляной слезой, каждый, будто видел себя в тех далеких сейчас полях, необъятных и великих, как сама победа. «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага», будто выговаривали меха совсем тихо. И песня переставала быть общей. Она, будто была в каждом, кто ее пел и слушал, и эти четыре шага до смерти, будто и не отделяли сейчас тех, кто был здесь, за этим столом, и тех, кого не было, кто эти четыре шага прошел.

– Ух, – восхищенно сказала Маша, взглянув на Горошина. И он согласился с ней одними глазами.

– Хорошая песня, – вдруг сказал Антуан. И его красный помпон согласно кивнул. – На Западном фронте, – продолжал он, – Тоже была такая же великая песня – «Лили Марлен», – договорил он. Особенно популярна она была после открытия Второго Фронта, – продолжал он, помолчав.

– Говорили, будто ее принесли американцы, – осторожно и как-то вопросительно сказал Фриц.

Горошин промолчал. Он ничего не мог к этому добавить. Он не знал, так ли это на самом деле. Встретив взгляд Ивана Кузмича, Горошин сказал -

– Иван Кузмич, – есть у меня к тебе один вопрос. Ума не приложу, как за него взяться. Моего механика-водителя, нашего фронтового товарища, купили. Вместе с домом, землей, семьей и смородиной. Наш Председатель сейчас отсутствует. Надо бы у него спросить, как быть.

– А у нашего, у Капусткина? – спросил Кузмич. – А он что-нибудь знает? Что-то мне кажется, отфутболит, но с большим достоинством. – сказал Горошин.

– Да. Вполне. Он такой. Да ты погоди, – заговорил Иван Кузмич, – Им, тем, кто купил, не должны были продавать, раз там живут люди.

– Не должны, да продали, – умолк Горошин. С минуту молчал и Иван Кузмич.

– Созвонимся, – наконец, сказал он. – Я тут кое у кого, по своим каналам, узнаю. Может ли вообще Совет Ветеранов чем-нибудь помочь. Телефон запиши.

– Телефон есть у Маши.

– А-а, понял, – быстро посмотрел Иван Кузмич на Горошина. – Машка-то у меня – человек, – сказал он, взглянув на внучку.

Маша посмотрела на деда, улыбнулась. Но прислушиваться не стала.

– Трехлетней она у меня осталась, – опять сказал Кузмич., – когда родителей ее не стало.

– А что?

– Да «Мерседес» занесло, – помолчал Кузмич, – Ну и все, – рассказывал он. Маше три года. Я и больше никого. Правда, несколько лет с нами была еще моя жена, Машина бабушка. Но она уже не ходила. Так что, помощи от нее не было никакой.

Иван Кузмич помолчал, потом, будто спохватившись, сказал. —

– Обязательно все узнаю и позвоню. Привет ему.

– Кому?

– Ну, этому парню, которого купили

– А, понял. Бурову.

– Так это Витьку купили? – на новой волне понимания сказал Иван Кузмич. Ну, дают, – както по-деловому, и вместе с тем, озабочено произнес он.

А Горошин удивился, что Машин дедушка знает и Бурова тоже.

– И между строчек, синий платочек, – слышалось с левого конца стола. Потом женщины умолкли. И зазвучал баян.

Музыкант играл один. Он менял регистры, варьировал акценты, чередуя известные с неизвестными, и этот нехитрый рефрен, и эти модуляции, подсказанные самой жизнью, в которых, были любовь и верность, без чего нет, и не может быть человека, казалось, поднимали каждого, из присутствующих, не только над жизненными обстоятельствами и суетой, но даже и над самим собой.

Поглядывая друг на друга и на всех, кто был рядом, Фриц и Антуан пели тоже. Они изрядно путали слова, и, cтараясь угадать следующее, очередное, слово, и угадав его, повторяли его за всеми.

Андрей закончил завтрак, встал из-за стола, и, кивком поблагодарив Амели, подошел к окну. Долго смотрел на припорошенные снегом крыши. Белые, голубые, синевато-серые слева, куда еще не пришел солнечный свет, и ослепительно-яркие, искрящиеся, справа, у самого конька, они, будто жили своей, никому не ведомой жизнью. И как всегда – летом, осенью, зимой, так и теперь, в феврале, будили воображение, которое за время пребывания Андрея здесь, в этой мансарде, как-то слегка примолкло.

Февральская Революция в России застала его все в той же комнате – полуприкрытое темной занавесью, по утрам, окно, старая каминная кочерга, на стене, справа, – все тот же портрет Томаса с усами и корпоративной цепью поверх тяжелой, средневековой одежды. В левом углу – все тот же расписной сундук, в котором, казалось, хранилась вся прошлая и настоящая жизнь этого городка. В ней, в этой жизни, Томас каждый день приносил газеты, и какая-нибудь из них сообщала о чем-то очень значительном из того, что происходит в России. Но в полной мере этого значительного, как ни старался Андрей, понять ему так и не удавалось. То ли по скудости информации, то ли по болезни, которая никак не покидала его. И только первого марта девятьсот семнадцатого года, увидев газетное сообщение об изданном Временным Правительством Приказе по армии номер 1, он прочитал, не вполне понимая, не сознавая, не веря в то, что читает. – Во всех подразделениях Армии и Флота выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов. Выбрать представителей в Советы Рабочих депутатов. Все политические выступления – под контроль Совета рабочих и солдатских депутатов. Любое оружие должно быть под контролем ротных и батальонных комитетов, и не выдаваться офицерам даже по их требованию. Вставание во фронт и обязательное отдавание чести вне службы отменяется. Также отменяется титулование офицеров – Ваше Превосходительство, Ваше Благородие, а заменяется обращением – господин Генерал, господин Полковник. Далее шел отчет о заседании Правительства, Главнокомандующих и Исполкома рабочих и солдатских депутатов, четвертого марта семнадцатого года, где Иосиф Гольденберг, член Совета рабочих и солдатских депутатов и редактор газеты «Новая жизнь» сказал – Приказ № 1 – не ошибка, а необходимость. Его редактировал не Соколов, как пишут во всех газетах. Он, то есть Приказ, явился выражением воли Совета. В день, когда мы «сделали революцию», мы поняли, что, если не развалить старую армию, она раздавит ее. Мы употребили надлежащее средство.