Алиби - [51]

– Это же старинный Беккер. Ему цены нет, – услышал Горошин снова.

– Прикажите, – снова сказал человек, выжидательно глядя на Горошина. А его пристальный взгляд крупных, слегка навыкате, с красными прожилками, глаз, показался Горошину тоже выглянувшим откуда-то из глубины времени, и оттого казавшимся нереальным, как и то, о чем здесь говорилось. Он никак не мог понять, в шутку или всерьез здесь говорилось о выбитых окнах, о выпущенном попугае, о разбитых зеркалах. Должно быть, и в самом деле, еще ничего не начиналось, вспомнил он разговор с Лисёнком. Должно быть, еще не начиналось, опять подумал он, уже догадываясь, что люди, живущие в этом городе, просто не понимали, как еще совсем недавно входила чужая Армия в города и населенные пункты по ту сторону их границы. Какие-то окна, рояли, занавески, изорванные солдатами на ветошь для мытья техники. Какие-то попугаи. И в самом деле, еще ничего не начиналось, теперь с внутренним беспокойством подумал Горошин. И опять вспомнил Лисёнка – «Чтоб никакой уголовщины». И поскольку сегодня, сейчас обязанности коменданта исполнял он, капитан Горошин, то именно он, капитан Горошин, и был за это в ответе. И не только за рояли и попугаев, внутренне осознал он. И посмотрел в окно. Там, мимо дома, по направлению к противоположному концу улицы, шли люди, таща за собой то, что не могли бросить. Значит, в Замке больше не стреляют, подумал он окончательно. А здесь еще ничего не начиналось. А когда его, едва успевшего подремать с полчаса здесь же, на черном кожаном диване, разбудил Лямин, потому что в комендатуру прибежала полураздетая пожилая женщина и сказала, что ее дочь и внучку захватили трое солдат, заперлись с ними на чердаке, и никого туда не пускают, он понял, что началось. В дом был послан взвод автоматчиков. Была перестрелка, но, в конце концов, этих трех доставили в комендатуру.

– Отстреливались до последнего патрона, – сказал пожилой старшина, кивнув на троих пьяных, полуголых солдат. – Отстреливаясь, они убили взводного.

– Что ж вы, сволочи, в своих же, – сплюнул старшина куда-то в сторону.

Солдаты молчали, с трудом понимая, почему они полураздеты и почему они сволочи.

– Оружие, – встав со стула, сказал Горошин. – Забрали, товарищ капитан. Оружие без патронов, – бросил на пол три автомата маленький, черноглазый ефрейтор. – Всё расстреляли.

– Под трибунал пойдете, – коротко сказал Горошин, делая знак автоматчикам взять солдат под стражу.

– Женщины как? В порядке? – спросил Лямин. – Ну, как, – проговорил старшина, дав время додумать каждому то, что произошло. – Живы, – договорил он остальное.

– Добрались, – сказал Лямин.

– До «логова», с большой долей сбывшейся предсказуемости отозвался Горошин. – Надо запрещать это слово употреблять в войсках. Специальным Приказом, – убежденно сказал он. – Тогда, когда нужно было идти и дойти, может быть, это было понятно. Теперь, когда пришли – нет. Кроме того, необходимо запретить распространять всякие мифы о якобы положенном разграблении поверженного врага в течение трех дней, – добавил он – Вот, и Лисёнок говорил о том же. О Приказе, который сейчас готовится, – договорил он, жестом руки приказав увести троих и посадить под стражу.

– Что до трех дней, так было это всегда, товарищ капитан, – обозначился Лямин. когда они с Горошиным остались одни.

– Да что было! – с досадой возразил Горошин. – Октавиан, Александр Македонский, Бонапарт? Другие времена были. Нельзя. Дикость это, – заключил Горошин, уже слыша новые шаги и голоса в коридоре, которые становились все ближе. Он умолк, еще не зная, что до такого Приказа по войскам, о котором он только что говорил, остается совсем немного. Но мысль о том, что требовать исполнения этого Приказа будет непросто, еще не пришла. Прошло еще два дня. Работа налаживалась. Организована была патрульная служба, выявлено несколько дезертиров, несколько раненных, лежавших по своим домам. Люди перестали приходить с жалобами на выпущенных попугаев, а все больше – на вооруженные столкновения, в результате которых пострадали они или их родственники. Столкновения были, как правило, с теми, кто имел непримиримую позицию по отношению к тем, кто пришел. На пятый день своего пребывания в должности коменданта, Горошин услышал за дверью женский плач. Кто-то плакал в голос. Так плачут от безысходности или отчаянья. Обменявшись взглядом с Ляминым и прочитав в его глазах вопрос, Горошин громко разрешил войти. Вошла девушка, лет восемнадцати. Темные глаза, темно-русые волосы, взгляд быстрый, заискивающий. Длинная, почти до самой щиколотки, грубая юбка едва ни касалась грубых же, будто походных, башмаков. Войдя в комнату, девушка перестала плакать и, безошибочно отыскав глазами старшего, уставилась на Горошина. Она была довольно мила, но Горошин умел не дать понять, нравится ему женщина или нет. Постояв с минуту, словно в вакууме, девушка заговорила почтительно, соблюдая ту необходимую меру уважения, которая подкупает всегда, когда тебя не хотят слушать.

– Herr Offizier, – теперь уже не плача, а, явно кокетничая, обратилась она к Горошину. – Вы задержали моего друга. Отпустите его, пожалуйста. Он ничего не сделал, – сказала девушка, изучающее глядя на Горошина. И, судя по ее тону, чувствовалось, что она не верила, что ему, Горошину, она не нравилась.