Алиби - [49]

– Человека три есть. Да еще, я думаю, рановато. Еще ничего не начиналось, – высказал свое предположение Горошин.

– Ну, ладно. Думаю, дня два, три не больше. Пришлем тебе замену. Сейчас готовится Приказ по Армии – чтоб никакой уголовщины. Солдат Советской Армии – это не вор и убийца, говорит товарищ Сталин. Солдат Советской Армии – это защитник. И, кроме того, мы воюем не с немецким народом. Мы воюем с фашизмом. Понял?

– Понял, товарищ полковник.

– Ну, все. Работай. Может, тебе кого-нибудь в помощь из Первого Отдела прислать? – спросил Лисёнок. – Или день-два сам справишься?

– Пока справлюсь. Потом доложу.

Положив трубку, Горошин вызвал к себе заместителя, приказав прийти немедленно.

Через минуту открылась дверь, и вошел сержант с чайником, стаканами в подстаканниках, сахарницей, наполненной рафинадом, белым хлебом с маслом. Всё это стояло на металлическом, блестящем подносе.

– Вот, товарищ капитан, – ничего больше не говоря, указал сержант на поднос глазами. Горошин кивнул.

– Зови экипаж, – сказал он сержанту, имея в виду Каюрова с Буровым.

– Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Они у нас на кухне уже третий стакан допивают. – Я про чай говорю, – слегка улыбнувшись, сказал сержант.

Горошин кивнул, и, не меняя выражения лица, взглянул на дверь. Вошел тот же лейтенант, который совсем недавно встречал его в этой комнате, и тоже, волею обстоятельств, стал помощником коменданта.

– По вашему приказанию, – отрапортовал вошедший, приложив руку к виску.

– Садитесь, лейтенант, – пригласил Горошин помощника к столу.

– Лейтенант Лямин, – отрекомендовался высокий, ладно сложенный, блондин со светлыми глазами.

– Ну, лейтенант Лямин, рассказывайте, – проговорил Горошин, наливая в стаканы чай.

– Собрал взвод, – коротко сказал Лямин. – Объехали все на полуторке. Нашли двоих. Одному, я уже говорил, лет сорок. Другой – мальчишка, лет двадцати. Ребята говорят – и тот, и другой – мародеры. В домах людей нет. Еды-питья полно. Всё открыто. Тот, что старше, в шкафу рылся. Спросили документы. Хотел убежать. Документов не оказалось. А другой, помоложе, на чердаке был. Там же нашли еще и передатчик. Но за работой никого не застали. А этот? Ну, которого вы привезли? – спросил в свою очередь Лямин.

– Да мальчишка какой-то к нам на броню взобрался и ехал. Может, устал. А может, из озорства. Так этот дед его убил. Из пистолета. А в глазах столько ненависти, что и не знаю, как говорить с ним. Молчать будет.

– Наверное, из фашистов, – предположил Лямин.

В дверь постучали. Вошел высокий рябой сержант с приятными, однако, чертами лица, который совсем недавно приносил чай.

– Товарищ капитан, там к вам очередь, – сказал сержант, обращаясь к Горошину.

Горошин и Лямин переглянулись.

– Ну, вот чай допьем. И пусть по очереди заходят, сказал Горошин, сделав знак Лямину, чтобы он писал протокол приема посетителей.

Допив свой чай, Лямин сел на другом конце стола, приготовился писать.

– Я, товарищ капитан, с третьего курса германистики на фронт пошел, вдруг сказал он. – Военкомат напротив нашего дома был. Видел очереди. И день и ночь. И такая меня досада взяла. Думаю, ребята на такое дело идут. А я чем хуже. Смотрел, смотрел из окна, и решил – пойду и я. Мать ругалась. Сиди, говорит, пока не зовут. Да и язык. Третий курс только. Что, мол, ты там еще знаешь. Но я решил. Так что, товарищ капитан. Я кое-что по-немецки умею.

– Ну, а я на фронте, в основном. Да отец у меня хорошо знал. Тоже кое-чему научил. Так что, справимся, – обрадовано сказал Горошин.

– Разберемся, – опять сказал он, глядя на пожилую женщину с короткой стрижкой, в потертом драповом пальто.

– Mein Mann, – быстро заговорила женщина, не решаясь подойти к столу. И, стоя на полпути от стола до двери, продолжала говорить.

– О чем она? – спросил Лямина Горошин.

– О своем муже. Она говорит, что ему семьдесят, что он сидит где-то у нас, и его надо отпустить.

– Mein Mann? – продолжала говорить женщина, показывая рукой не то в пол, не то – в стену, где по ее мнению, должен был быть ее муж. А крупные черты ее лица и суровая форма носа заставляли слушать и понимать каждое ее слово, потому что на каждое слово Горошину предстояло дать ответ.

– Его надо отпустить, – заключила женщина, глядя прямо в лицо Горошина.

– Он убил человека, – возражал он.

– Мой муж – патриот Великой Германии. Он служил еще Кайзеру. И он никогда не воспользовался бы русским танком. А этот мальчишка – не патриот. И поэтому мой муж убил его, – сказала женщина. И видя, что это не возымело никакого действия, – продолжала – В конце концов, он убил немца, а не русского. Разве это не смягчает его вины?

– Он убил человека. Молодого человека, который ехал на танке, и ему было весело просто оттого, что он едет. А ваш муж его убил. За это он должен быть наказан. Надо разобраться, – договорил Горошин.

– Nein, – решительно и зло возразила женщина.

– Он служил Кайзеру, – опять сказала она то, что говорила минуту назад.

– Это Вильгельму, что ли? Гогенцоллерну? – спросил Лямин.

Женщина молчала.

– Вы не можете расстрелять его, – сказала женщина, уразумев, что ее мужа отпускать не собираются. – За патриотизм не расстреливают.