Александр Юдин - [5]

«Он вырвался и посмотрел им в глаза взглядом разъяренного дикого зверя.

— Что это? Разве не довольно еще крови? Подождите своей очереди, шакалы! Все вы насытитесь! — Они попятились и сбились в кучу, громко и тяжело дыша. Лица их побелели, как мел. Монтанелли снова повернулся к народу, и людское море заволновалось, как нива, над которой пролетел ураган. — Вы убили его…»

Читал до третьих петухов, призывно, громко кричавших свежим утром. Крошечная лампа-семилинейка нещадно коптила, но этого никто не замечал.

Саня внутренне чувствовал в эти дни, что народ должен встать на борьбу против какого-то большого и общего для всего простого люда врага. Кто он, этот враг, Саня ясно не представлял. Когда уходил из Васильков, видел, что крестьяне разбиты на два неравных круга. С одной стороны, Елионский и несколько богатых мужиков, с другой стороны — бедолаги. Их больше. Во много раз больше. Они пока покорны. Но это только пока. И Кешка Елионский стал врагом его не потому, что Саня влепил ему оплеуху… Нет. Из-за чего-то другого ненавидит и боится Сани сын подрядчика. Наверное, из-за того, что чувствует: Саня — один из тех, кто может встать против его власти. В этом вся суть, а совсем не в оплеухе.

Об этом мучительно думал Саня. Он жадно набрасывался на книги. Все новые и новые мысли роились в его голове. Все более пристальным становился его взгляд.

7

Летом 1911 года, в середине, жаром пахнуло на Васильки из казахских степей. Дни стояли на редкость ясные, ветер дул сухой и горячий, выжигая все. По дорогам, в степи, бродили, вздымая пыль, вихри. Раскаленной печью дышало на поля, леса и колки. За несколько дней посевы стали бурыми, жалобно зазвенели иссушенными стеблями, трава пожухла, ломалась под ногами. Вспыхивали по селам пожары.

Горевали мужики. Воем выли бабы. Шел голод. Он охватил 11 губерний России и обрек на мучения около 30 миллионов крестьянских семей. Корреспондент газеты «Пермская неделя» писал в эти дни из Кургана:

«Во многих деревнях начался настоящий голод… Скот весь распродан. На почве недоедания появляются тиф и цинга»[8].

Большевики Зауралья старались разъяснить социальные корни бедствия. В одной из листовок того времени, распространенной в Тюмени, Ялуторовске и некоторых волостях Курганского уезда, было сказано:

«Этот голод — не наказание божие. Голод был и будет, покамест будет существовать бюрократический современный строй… Голод — прямое следствие подлого режима, беспощадной эксплуатации народа»[9].

Саня нашел эту листовку недалеко от вокзала. Он читал ее с упоением и удивлением. Читал в Васильках, в Моревском, когда ездил ненадолго в гости. И родные, вслушиваясь в суть пламенных строчек, советовали: «Убери ты эту бумажку от греха подальше!»

Выходили за село с молебном, поглядывали на небо. Напрасно. Ни мольбы, ни слезы не помогали. Небо каждый день полыхало жаром.

— Разгневался господь на нас! За грехи наши тяжкие! — стонали, крестились люди.

К середине зимы у Алексея Григорьевича в доме не осталось ни крошки хлеба. Заказал в Курган с васильковскими мужиками челобитье сыну: «Пусть у купца возьмет под будущую работу немного муки. Туго приходится». По просьбе отца и пошел Саня Юдин в хоромы к купцу Дунаеву.

Шел небольшой буранчик. Снежинки, гоняясь друг за другом, ложились на дорогу, на крыши домов, сараев, одевали в белые шубки ветви тополей. Купеческий дом неприветливой каменной громадой высился среди небольших мещанских домиков с резными козырьками над парадными входами. Мещане любили порисоваться, из кожи вон лезли, чтобы доказать друг другу свою состоятельность.

Саня решил действовать напором и смекалкой. Он знал, что к самому купцу в хоромы проникнешь не сразу: есть контора, куда все ходят для расчетов. Но в ней Сане делать нечего. Все счета купец сводит со своими работниками раз в месяц через контору. Тут же речь должна была идти о займе, а взаймы просить надо только лично у самого.

У ворот дунаевского дома Саню встретил сторож, пожилой двоедан[10] с метлой в руках, в кухне на него набросилась дебелая стряпуха:

— Али забыл чего тут? Раным-рано приперся!

— Не шуми, тетка! К самому я. Вызывал.

— Да они ишо, наверно, почивают, — утихомирилась стряпуха и застучала ножом.

Послышалось сверху звучание колокольчика. Понесли в хоромы на серебряных подносах еду. Стряпуха сказала:

— Встали. Сейчас кофей пить будут, да завтракать.

— Много их там?

— Сам. Да супружница с дочкой прикатили вчерася из Тобольску.

Немного погодя, кухарка ушла наверх и, вернувшись, сказала:

— Заглянула я. Кушают. А ты заходи туда, коли звал.

Саня поднялся наверх. Изразцовые печи блестели в лучах зимнего утреннего солнца.

— Здорово, Юдин! — ответил басом купец. — С добром пожаловал?

— Муки́ бы немного взаймы?

— Муки́? Ну, что ж, хорошо. Только придется до масленицы без расчета работать. Согласен?

— Куда деваться? Согласен.

— Слышал я, братец, что ты книжки сильно читаешь, что в них дельного находишь?

— Жизнь.

— Жизнь? Нет, парень, ее не по книжкам надо строить, а по деньгам. Книжки читаешь, а штаны-то на тебе, погляди: заплата на заплате.

Он смеялся, содрогаясь всем телом, хрипло, надрывно. …Был в деревнях один крайний выход — пустить в пищу хранимые на вес золота семена. Во всех крестьянских избах в эти дни думали о семенах. Кое-где уныло заурчали самодельные жернова. Со слезами на глазах бросали деревенские бабы драгоценные зерна — надежду на будущий год — под тяжелые камни, собирали пригоршнями теплую, пахнущую сдобой муку.