Александр Абдулов - [8]
Убить дракона
Были моменты, когда Саша вдруг, с какой-то прямо истовостью ругался со всеми. Это на него что-то такое иногда находило. И вот в один из таких моментов, когда он особенно успешно переругался со всеми, он появился у меня дома часов в десять вечера. Абсолютно трезвый.
— Сереж! Вот у меня такая история… Вот так вот раз — и все! Можно я у тебя поживу день или два?
— Нет. Нет, Саша нет. Это абсолютно исключается, это совершенно невозможно.
— Как? Ты же мой товарищ. Почему я не могу у тебя пожить?
— Именно потому, что ты мне товарищ. Ты никак не можешь пожить. Понимаешь? Потому что здесь нету никаких условий для твоего проживания.
— Как? Мне не нужно никаких условий. Мне нужно только чувство товарищеского плеча.
— Какое у меня может быть плечо, Саша?
— Товарищеское.
— Ты два метра ростом, я метр с кепкой. Ты, во-первых, до моего товарищеского плеча и не дотянешься. Вся мебель сделана так, что она расположена для невысокого роста людей. Мне тебя и положить некуда.
— А почему я не могу лечь на этот диван?
— Во-первых, Саша, потому, что это диван Жуковского. А во-вторых ты его разломаешь. Ты два метра ростом, понимаешь? Здесь я сплю и то подтягиваю ноги.
— Ты не знаешь моих возможностей! Я сложусь ножичком.
— Даже если ты сложишься ножичком, во сне-то ты себя не контролируешь. Ты разогнешься, и диван мне вдребезги. А это диван Жуковского, Саша! Понимаешь? Диван Жуковского!
— Сереж, это удивительно нетоварищеский разговор.
— Хорошо, Саша, я тебе скажу свое страшное предположение, почему я тебе так говорю.
— Ну скажи, почему ты мне так говоришь.
— У меня такое чувство, что если ты у меня переночуешь одну или две ночи, то ты останешься месяца на два. Потому что я тебя знаю. Понимаешь?
— Почему ты именно так меня знаешь?
— Саш, потому что ты очень привязчивый.
И тогда Саша мне сказал: «Хорошо, давай попробуем. Я у тебя переночую одну ночь. И давай прекратим этот пустой разговор. Давай немножечко выпьем. По какому поводу? Без всякого повода. Повод только один — у меня день прошел, а бывает так, день пройдет, и стыдно, стыдно, так стыдно… А рюмочку выпьешь, и уже не стыдно». В итоге мы с ним выпили по рюмочке, и Саша прожил у меня… семь месяцев. Разломал мне диван в клочья, я потом собирал его у реставраторов. Все было так, как я и предполагал. Но я не знал и не предполагал одной главной вещи. Мы замечательно с ним жили, и он сформировал некий абсолютно новый быт моей жизни. Новый быт заключался в том, что пока Саша шел в недалеко от моего жилья расположенный Ленком, на репетицию, он оставлял меня за компьютером, и я писал ему сценарий «Бременских музыкантов». Потому что, возвратясь назад, он очень строго проверял меня, что я успел, а чего не успел сделать. Я ему говорил: «Саш, я не собирался писать сценарий „Бременских музыкантов“». — «Сереж, ты мне товарищ, и я очень хочу чувствовать твое товарищеское плечо. Пусть оно сейчас будет выражено в написании сценария „Бременских музыкантов“».
Пока мы писали «Бременских музыкантов», встала проблема еды. Потому что Саша мог очень хорошо готовить, но он готовил по принципу того, что, допустим, отваривал макароны, выворачивал туда три банки тушенки, какой-то соус и получалась белиберда. Хотя это была и вкусная белиберда, которую я называл «тушенка по-абдуловски». Потом он то же самое проделывал с картошкой. Но, в общем, все его кулинарные фокусы закончились день на третий. Моих фокусов хватало и того меньше, и тогда я ему сказал: «Саш, тут рядом есть хорошее место, недалеко от нас. Одна старая московская шашлычная». И мы пошли в эту шашлычную. И это был еще один страшный такой внешний повод укорениться нам вот в этом невиданном быту, который у нас образовался. Мы пришли в эту шашлычную, Саша сел в дальний угол, и для начала мы попросили два пива и два лобио. Нам принесли два пива и два лобио. Мы отхлебнули пива, Саша огляделся вокруг, народу было немного.
— А тут еще и покормят?
— Да, покормят.
— И музыка играет какая красивая!
— Да, красивая.
— А картины какие… Ты посмотри, какой чудесный мир!
— Да, это чудесный мир.
— А это что за картина?
— Я не знаю. Я думаю, что это репродукция.
Нам принесли пива. Саша отхлебнул пива и сказал:
— Я когда вырасту большой, обязательно заведу себе вот такие картины. И буду на них смотреть и наслаждаться. Ой, а это что за картина?
— Я не знаю. Это, вероятно, тоже репродукция с какой-то очень хорошей картины.
— Она мне страшно напоминает твой день рождения. Сереж, вот именно то, что я запомнил на твоем дне рождения… Кто же успел нас так точно изобразить и так точно зарисовать?
Руанская дева по прозвищу Пышка
На этом мы бросили первоначальную дискуссию, съели харчо, съели шашлык. И вот так один раз там поужинав, мы стали ходить туда каждый день…
Мы приходили с утра, еще когда никого не было, с листками сценария «Бременских музыкантов», и для нас специально составляли в общем зале в особую комбинацию столы. Это было страшно похоже на зал заседаний у Николая Трофимовича Чижова — генерального директора «Мосфильма». Во главе этого, значит, стола буквой «Т» сидел Саша, я сидел сбоку, и мы целый день пили пиво, ели шашлыки и лобио, сациви и вели деловые переговоры. Народ приходил сюда как на прием. За столики сажали, говоря: «Они сейчас заняты, но через полчаса освободятся. Вы, наверное, подождете?» — «Подождем». И мы принимали всех ходоков по картине «Бременские музыканты». А в девять часов вечера шашлычная закрывалась, и для нас специально готовили хинкали. И мы уже даже этот стол так и не трогали, он так и стоял под картиной, условно говоря, моего дня рождения. И в девять часов вечера стучали условным стуком, мы открывали двери, и начинался банкет с хинкали. После чего мы возвращались назад. Он ложился на диван, на котором до Саши ночевал я, а до меня великий русский поэт Жуковский. Вот так, в течение семи месяцев протекала наша жизнь, которая закончилась Сашиной любимейшей картиной. Он был очень искренен, любил многие картины: и американские вестерны, и какие-то еще, и что-то из моих картин ему нравилось, но любимейшая Сашина картина была «Бременские музыканты». Потому что именно в этой картине Саша, как ни странно, выразил наиболее полно свое отношение к актерской профессии, к артистизму, к тому, что такое актер в сознании людей и какое чудо ощущать себя актером изнутри. Картину многие ругали, в том числе и я. Я особенно обижался на то, что он заставлял меня писать сценарий, а в готовой картине оставил вообще ни одной строчки из того, что я написал. Он говорил: «Но душа! Сережа! Душа — ветер, там все осталось». Я не знаю, как насчет души, но ветер там точно был, а самое главное, там была совершенно неуемная Сашина энергия и фантазия. И я ему все время говорил одну только вещь: «Саша! Нельзя снимать каждый кадр как последний в жизни. Хотя так и учил Сергей Михайлович Эйзенштейн. Саша! Нельзя все, что ты думаешь о жизни вмещать внутрь одного эпизода. Саша! Нельзя и невозможно выразить в одной картине все, что ты знаешь о белом свете. Нельзя! Это не получается. Это все лопнет, рухнет». Но Саша… Для него это все был с поля ветер. Помните, я вам говорил: «Одинокий Саша стоит на ветру». И вот одинокий, стоящий на ветру Саша снял свою любимую картину «Бременские музыканты». И в этой картине снялись все люди, которые любили Сашу, несмотря на то что они по-разному относились к картине, к своей роли в этой картине. Все люди, которые обожали Сашу за его понимание жизненного стиля, за его понимание того, что такое артистическая дружба, что такое артистическая взаимовыручка, артистическая надежда и артистическое безумие — все они снялись в этой картине. И в этой картине, как ни странно, выражено это невероятное отношение к нашей невероятной профессии.
