Александр Абдулов - [7]

И вот там, в Ханты-Мансийске, было принято решение обязательно назвать одну из улиц именем Саши. Замечательно, если такая улица появится в Ханты-Мансийске! Еще замечательнее было бы, если бы такая улица появилась в Москве. И тогда же пришла идея сделать постоянно действующую ежегодную премию за лучшую мужскую и женскую роль в дебютных фильмах имени Александра Гавриловича Абдулова. И премия эта, по-моему, уже четыре года присужадется. И очень талантливый скульптор Алексей Благовестнов сделал прекрасный бронзовый бюст Александра Гавриловича. Тогда же мы обратились к нему с просьбой подумать о памятнике Александру Абдулову, который по решению правительства Ханты-Мансийского округа — Югра должен был быть поставлен в городе Ханты-Мансийске.

Сошедшие с небес

Храни меня, мой талисман

И когда Алеша Благовестнов принес свой первый скульптурный проект, там, в этом памятнике, была замечена и обнаружена одна из самых главных вещей, которые составляли существо Сашиной жизни. Вот этот блестящий бег в трусах на пять тысяч метров, распевая песни. Это общий облик Саши. Стадион свистит в дудки, бьет в ладоши и приветствует победителя, когда он грудью разрывает ленточку. А на самом деле Саша был иногда очень одиноким человеком, как правильно почувствовал Благовестнов, стоящим на ветру. Вот мне, когда я вспоминаю Сашу, самым правильным, нежным и сущностным кажется вот это трехмерное изображение, которое сделал Алексей Благовестнов. Я думаю, он будет еще работать, потому что мне страшно хотелось бы, как одному из людей, которые близко знали Сашу и очень любили. Мне страшно бы хотелось подлинности во всех тончайших деталях, в чертах лица, в прическе. «Всесильный Бог любви, всесильный Бог деталей», — писал Борис Леонидович Пастернак. Вот и Леша Благовестнов именно это и сделал.

И когда я сейчас это рассказываю, я на самом деле озабочен точно теми же проблемами, которые есть у Леши, — чтобы памятник остался… Я абсолютно не хотел бы, чтобы это был христоматийный исчерпывающий образ трагически ушедшего из жизни артиста. Я бы хотел, чтобы у всех осталась чуточка моего личного чувства от памяти Саши — драгоценной для меня памяти. Памяти одинокого человека, человека, стоящего на ветру.

А что касается веселья — бега на пять тысяч метров и разрывания ленточки, — то оно, конечно, было. Очень мы жили бездумно и весело, и это даже смешно звучит, если говорить о каком-то комплексе одиночества, что ли.

Ну вот хотя бы вспомню одну такую историю. Были люди, которых Саша необыкновенно высоко ценил, необыкновенно сильно любил, и это его дочка Женя, хотя она осталась без отца, еще будучи младенцем. И это его последняя жена Юля, и это Ирина Алферова, которую, ну по моим соображениям, Саша очень преданно и нежно любил всю жизнь, от начала и до конца. И всегда, когда он говорил о ней, он говорил о ней только в превосходных и превосходнейших тонах. Я не слышал от него ни одного даже слегка раздражительного или слегка пренебрежительного слова об Ире.

Но больше всех он любил, даже я бы сказал боялся, — маму. Мама у него была и есть — дай бог ей здоровья и долгих лет жизни, — очень сильная и очень властная женщина. И Саша, который в жизни не боялся вообще ничего, ужасно боялся маму. И однажды мы с Сашей, скрашивая наше безумное одинокое «стояние на ветру», образовали довольно большое сообщество, которое состояло из нас двоих, еще двух наших приятелей и очень большого количества разнообразных девушек, среди которых были не девушки легкого поведения, а большинство даже «тяжелого» поведения. Но, тем не менее, это были девушки, и их было очень много и мы их усадили в машину «Рафик» и, по указанию Саши, повезли на дачу.

Ехали мы туда весело хохоча, предполагая, как мы сейчас приедем, как начнем жарить картошку, как будем запивать картошку красным вином, и все было совершенно замечательно. Вдруг Саша как-то затих, позвал меня в темный угол автобуса и сказал: «Значит так, старик, мы сейчас приедем на дачу, а там наверняка мама еще не спит». А это был период холостого проживания Саши. Мы были не связаны вообще никакими обязательствами с женщинами, ну просто никакими, кроме как нежного расположения к ним. И он говорит: «Вот мы сейчас их привезем на дачу, мама не спит наверняка, и что бы я ей ни объяснял на тему, почему мы в два часа ночи привезли целый автобус девушек, — она мне не поверит. Поэтому к ней пойдешь ты». Я говорю: «Я? Ты что? Я не очень сильно знаком с твоей мамой…» Он говорит: «Пойдешь ты и скажешь ей, что они все — артистки Бостонского академического театра драмы». Я говорю: «Саша, а почему Бостонского театра драмы?» Он говорит: «Ну так гораздо непонятнее, и мама сразу подумает, что это что-то такое очень серьезное». Я замолчал, потом говорю: «Саша, а ничего если она услышит краем уха, издали, сквозь смех, который может относиться к артисткам Бостонского драматического театра, русскую речь, иногда редко перемежаемую ненормативной лексикой? Вот как это соединится с идеей труппы Бостонского драматического театра?» Саша задумался, говорит: «Действительно, давай ты тогда лучше скажи, что они музыкантки из Бостонского симфонического оркестра». Я говорю: «Саша, а где же их скрипки?» На что мне Саша сказал: «Прекрати! Мама до таких глупостей, как ты, не додумается. Никогда. Тебе сказали, что сказать, скажешь и придешь есть картошку и пить вино». Так мы и поступили. Мама действительно ничего не спросила про скрипки. Она только очень внимательно посмотрела в мои лживые глаза. Очень внимательно! «Ну что ж, симфоническая музыка это очень красиво. Он очень любит симфоническую музыку», — сказала мама, и в это время раздался тот самый смех, о котором я говорил, та самая далекая-далекая русская речь, с теми самыми едва слышными ненормативными оборотами. Но маму это уже не интересовало. Мама усвоила информацию, что так ведет себя по ночам женская часть Бостонского симфонического оркестра. Вот такое было одиночество. Со стоянием на осеннем промозглом ветру.