Аквариум - [22]

Говоря начистоту, сам я так и не побывал у Карела. Только моя оболочка. Конечно, я задавал вопросы и отвечал, но при этом лишь делал вид, что существую. На самом деле я в это время стоял у окна и смотрел, как Джун трогает свои соски.

Но теперь, проезжая по Колумбиадамм и щурясь от солнечных бликов, я думал о Кареле. Ведь он беспокоится, хочет мне придумать занятие и вернуть радость жизни. А я даже не похвалил его «ягуар», которым он, очевидно, гордится.

Когда я вернулся к себе, часы показывали половину четвертого. Джун сосредоточенно печатала. Я подошел к компьютеру, проверил, нет ли почты, и обнаружил длинное письмо:

«Ты, наверное, собираешься о многом меня расспросить. Кто я, откуда, как оказалась в инвалидной коляске, чем занималась раньше и почему у меня нет никого, кто вывозил бы меня в парк и катал там по дорожкам. Хочешь, я расскажу тебе?

Я дочь дипломата. Родители познакомились, когда отец работал в посольстве США в Бонне (я до сих пор не знаю точно, чем он тогда занимался, и потому подозреваю, что он был связан с секретными службами). Моя мать — портниха. После того как я появилась на свет, она оставила работу, и позднее, когда отец получил должность посла, повсюду ездила вместе с ним. Примерно каждые два года мы меняли страну проживания. Сначала был Цейлон (тогда он еще так назывался) — но этот период совсем не остался в памяти; потом Малайзия — ее я немного помню, если только не принимаю за воспоминания увиденные позднее фотографии; а потом — Франция, Париж, рю де Гренель — там было здорово: в соседнем доме у меня появилась подружка и родители были тогда счастливы вместе. Наши соседи супруги Гарро преподавали в Сорбонне, и их дочка Женевьева все время торчала у нас. Она мне очень нравилась. Она казалась мне сестрой, которую я всегда хотела иметь, но так и не пришлось. Недавно Женевьева вышла замуж. Постепенно наши отношения сошли на нет, связь оборвалась. Сейчас я даже не знаю, где она и какая у нее фамилия, разыскать ее в Интернете почему-то не удается, хотя иногда мне не хватает ее писем.

Потом я долго жила в интернате на Боденском озере, а родители продолжали кочевать из одной страны в другую. Каждый раз, прилетая к ним на каникулы, я находила мать все более худой, а водка в ее стакане, которую она многие годы выдавала за воду, убывала все быстрее. Она постепенно скатывалась в пропасть алкоголизма, стремительно проходя обычные в таких случаях этапы: автомобильные аварии, специализированные клиники, общество анонимных алкоголиков, белая горячка и в конце концов, когда я уже училась в университете, — чудовищное самоубийство, на которое она решилась, чтобы избежать мучительной и уже неотвратимой смерти. Тогда они были в Буркина-Фасо.[16] Нужно ли добавлять, что дипломатическая карьера отца неуклонно двигалась вниз, по мере того как мать прогрессировала на поприще алкоголизма.

Сначала я думала, что причина ее пьянства — во мне: ей меня не хватает, она так сильно обо мне беспокоится, что просто не может справиться с собой (в детстве мы все эгоцентричны), но потом поняла: пагубная страсть все равно рано или поздно настигла бы ее. Она носила ее в генах, и первого же глотка спиртного на чьем-нибудь юбилее могло хватить, чтобы разрушительный механизм заработал.

Отец, который на моей памяти, по крайней мере с тех пор как мне минуло одиннадцать, не сказал в ее адрес ни одного доброго, даже просто дружелюбного слова, отчаянно рыдал на ее могиле. Это было ужасно! Он как-то сразу стал мне чужим, я ощущала только отвращение. Мне исполнилось девятнадцать, я чувствовала себя взрослой, у меня был друг, и я думала, что уже кое-что понимаю в жизни, но этого зрелища вынести не могла: отец рыдал, проливая самые настоящие потоки слез. Осознавая, что веду себя подло, я ничего не могла с собой поделать. Не взяла его за руку, не нашла ни одного слова утешения — напротив, старалась держаться подальше, словно не хочу иметь с ним ничего общего. А ведь меня все знали. Это было в Нойсе на Рейне. Моя мать родилась там, там же ее и похоронили.

Наверное, у меня было очень злое лицо. До сих пор помню возмущение маминых сестер и их детей — двух кузин примерно одних со мной лет и двоюродного брата, у которого уже наметилась лысина. Я ушла, едва гроб опустили в могилу, предоставив их друг другу. Уверена, что отец смотрел мне вслед. Может быть, сквозь свои отчаянные всхлипы даже слышал скрип гравия под моими туфлями.

Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Но останавливаться пока не собираюсь.

Я бродила по городу, намереваясь напиться. Мне казалось, нет более подходящего способа попрощаться с матерью. И чем циничнее это звучит, тем точнее мне удалось передать то, что я тогда чувствовала. Мне было ужасно грустно, оттого что мать умерла, и отвращения я больше не испытывала.

В том числе и по отношению к отцу — я вдруг ясно это поняла, — несмотря на его неутешные рыдания. Мне было все равно. Если он так любил ее, что едва не умирал от отчаяния, почему же в течение многих лет обращался с ней, как с вещью, переставшей выполнять свои функции?

Так и не напившись, я зато переспала с каким-то таксистом. Нет, не переспала — позволила ему себя трахнуть. На заднем сиденье. Было неудобно и смешно, пахло от него довольно противно, к тому же он сопел, но все равно было вовсе не так унизительно, как мне бы хотелось. Только глупо. Изо всех сил я надеялась почувствовать себя униженной, оскверненной — ибо в душе стремилась именно к этому, — героически поставила себя в невыносимое положение, более или менее соответствовавшее моему отчаянию, гневу или тоске (не знаю точного определения), но вышло просто глупо. Мне было слегка за себя стыдно. И только. Ничуть не больше, чем когда, найдя в Интернете фотографию Дэвида Хассельхоффа,